Борьба за трон. Посланница короля-солнца

— Почтительное — прекрасное слово в то время, как вы объясняетесь в любви! Если бы дядя вас услышал?..

— Боже мой, разве я думаю о дурном? Вы обворожительны, и разве моя вина, что я не могу помешать себе видеть это и говорить вам об этом?

— Любезности очень милые и льстят женщине моих лет.

— Ваших лет! Прабабушка! Что касается меня, то я не знаю, что отняли у вас годы, но я обожаю за то, что они вам оставили.

— Фраза недурна. Она — ваша собственная?

— Злая, вы всегда смеётесь, а я глубоко чувствую всё, что вам говорю.

— Впрочем, что же вы хотите более моей дружбы? Любезный друг, если у вас есть, в чём я не сомневаюсь, немного чуткости, то вы остережётесь выражать мне ваши желания. Они были бы естественны, похвальны и, очень вероятно, хорошо приняты в свете, если бы относились к замужней женщине: это было бы в порядке вещей; вы не противны, я с этим согласна и признаю, что женщина со вкусом очень приятно бы устроилась с вами; вы видите, что я сужу о вас довольно прекрасно, и вы меня более не упрекнёте, что я худо отношусь к вам. Да, полно, размыслите, будьте серьёзны. Мы здесь не в парижской гостиной, я не светская женщина, не жена, нуждающаяся в утешении, и то, что было бы вашим долгом в Париже, если бы случились такие же обстоятельства, здесь смешно и гнусно. Да, смешно, потому что весь ваш подвиг превратится в деяние одного водевильного племянника, который подтибрил любовницу своего дяди, а гнусно, потому что в трудных обстоятельствах, в каких мы находимся, мне кажется, дело идёт о слишком крупных интересах, чтобы вмешивать в них глупости. Подумайте о том, кто мы, что вы делаете, и о миссии, которую мы должны охранять, и возвысьте немного вашу душу и мысли. Я удивляюсь, что мне приходится напоминать вам об этом, но наконец это, несомненно, не развлечение людей, путешествующих во время летнего отдыха, и не знаю, но я считаю себя выросшей и облагороженной благодаря нашей теперешней жизни. Мне кажется, получить от неё немного славы и иметь возможность гордиться собой благодаря ей — прекрасный подвиг. В этой отдалённой стране, где наши встречаются редко, и в особенности ещё реже они являются защищать другие интересы, а не свои, я чувствую, как моему сердцу передаётся вся гордость моей родины, а в моих венах бьёт лихорадка преданности к величию и славе Франции.

Она воодушевилась: ветерок, приносивший с собой благоухание цветущих кустарников, бил ей в лицо.

— А вы, мой жалкий друг, говорите о своей любви, — продолжала она, — что я говорю: о своей любви, — просто о своём вожделении, о надежде на удачное волокитство, об удовлетворении прихоти. Если бы вы знали, — а вы видите, как мало я этим удивлена, рассержена или взволнована, — если бы вы знали, как всё это мне безразлично ввиду сознания высшего долга и трудной задачи! Не чувствуете ли вы теперь здесь, что родина должна быть вашей единственной госпожой: думайте о ней и защищайте её; приберегите для неё всю вашу энергию и всю вашу любовь; имейте немного того пыла, который я хотела бы посеять и распространить в вас всех, чтобы воодушевить вас истинным рвением, которое не было бы снисхождением или препровождением времени. Вы же один должны и можете быть на это способны, так как для вас одного эта жертва есть самый настоятельный долг. Флориза и Альвейр не в пример другим и путешествуют для собственного развлечения; Пьер ещё так молод, что к нему можно предъявлять одно требование — это жить; единственно вы обязаны жертвовать собою для нашего дела вполне, телом и душою; я этого требую от вас. Вы предлагаете мне вашу любовь — нужно другое и более того: дело идёт не о волокитстве, а о жизни или смерти. Вы говорите: это кокетство? А я вам отвечаю: героизм! Вот видите, мы не понимаем друг друга. Это продолжается; не один день вы опять повторитесь.

Мари́ раскаялась, что была так жестока; она смягчила свой взгляд, положила свою руку на руку Жака и заметила кротко:

— Надо было вам сказать это раз навсегда, ради нашего блага.

Но если бы она выразила всю свою мысль, то скоро бы стало понятно, что она сердилась на своего вздыхателя не больше, как на себя, и что она боялась назойливого чувства, которое тот желал зародить в ней. Между Жаком и собою она подняла преграду столь высоко, как только было возможно, так как, спустив её ниже, она сомневалась бы с своём мужестве, чтобы её не переступить. Впрочем, по природе она была довольно стойкой, чтобы посвятить себя всю прельстившему её великому долгу и гордости — распространять среди народов незапятнанное имя Франции; она исполняла свою роль с той страстностью, какую вкладывают женщины в то, что их пленило: роман умалил бы и унизил это опасное предприятие. Её героизм возвысил её настолько верна мысль, что добрые дела распространяются, как благоухание, которое укрепляет и предохраняет.