Борьба за трон. Посланница короля-солнца

— Если вы должны уехать, зачем вы приехали? — сказал хан. — Вы смутили голову и сердце старца, который знал женщин лишь по тем созданиям, которые живут в его гареме; вы божественны и обольстительны, и вы явились предо мной как видение из другого мира. Где я узнал бы такую женщину, как вы? Наши султанши — красивые и покорные, сладострастные и неподвижные рабыни, предметы удовольствия и отброса, которыми глаза гнушаются, когда чувственность удовлетворена... Но вы — восхитительная европеянка, вы — сама грация, ум, красота, весёлость, разум, подобие небесных гурий. Ваши взгляды сражают и покоряют сердца, как стрелы молнии, разбивающие самые старые дубы в лесах Ала-Гёзы, и, если вы уедете, моя жизнь будет пуста и нелепа, как поле, опустошённое симуном. Вы — солнце, которое греет мои окоченевшие члены; если вас более не будет здесь, я почувствую себя охваченным сырым холодом Грузии, от которого сабли в ножнах покрываются ржавчиной и ослабляется тетива лука; но в вашем присутствии я пропитываюсь нежным и благотворным теплом стран Ирак-Аджеми, где достаточно положить цветок на горлышко кувшина, чтобы предохранить вино от соприкосновения с воздухом.

— Мой знатный друг, — ответила Мари́, — я очень тронута вашим расположением, и, поверьте, оно мне делает честь. Но можно ли говорить о сердечных делах на другой день смерти любимого существа, которое было моей жизнью? Могу ли я вам дать большее доказательство моей дружбы, как оставаясь слушать вас, когда должна бы рассердиться и уйти?

— Это, моя красавица, приёмы и чувства, неизвестные нам в Персии и в которых я ни капли не понимаю, но они делают вас ещё более загадочной, непроницаемой и ещё более желанной.

— Это — удобный случай доказать мне свою любовь. Вы знаете, как важно для меня и для выгоды моего короля, чтобы Великий Софи принял из рук моего сына подарки и письма, которые мы везём. Эта блестящая честь вызывает зависть не у одного соперника: французский посланник в Константинополе употребил самую бесчестную уловку, чтобы нас задержать, и не остановился пред преступлением; с другой стороны, партия иезуитов порождает всевозможные затруднения и соперничества. Если вы меня любите, вы мне легко это докажете; вручите тотчас же моему сыну его паспорт и остерегитесь освобождать того, которого Мишель, проклятый агент Ферриоля, и отец Монье беспрестанно просят вас освободить.

Хан с неудовольствием улыбнулся.

— Но, позвольте, это будет дурная услуга делу моей любви, если я дам вам средства как можно быстрее удалиться от меня.

— Жертвовать — одно из наслаждений любви, — ответила Мари́.

— Не на Востоке, моя божественная.

Мари́, вся вздрогнув, встала.

— Так вы мне отказываете? Хорошо. Ваш господин узнает, как вы дорожите посланником, отправленным могущественным и дружественным королём.

Хан побоялся далеко зайти. Он хотел удержать Мари́ и велел драгоману передать ей тысячи уверений в преданности, объяснить, что его безумие было дочерью любви, что он желает быть ей во всём приятным и что он охотно всадит кинжал в своё сердце, чтобы избавить его от печали; но требование Мари́ дать ей средства как можно скорее уехать было для него пыткой.

Мари́ прикинулась высокомерной, ничего не хотела слышать и вышла от него на глазах рабов, испуганных досадой и гневом своего господина. Она опять присоединилась к своему отряду телохранителей и достигла дома, где её поместил хан.

Там она застала Флоризу, лежавшую на софе в тени.

— Ну, когда же мы отправимся? — спросила она. — Старый хан дал тебе паспорт?

— Нет ещё, — отвечала Мари́, — но я думаю, что крепко держу его в руках. Я прикинулась жестокой; он должен теперь отчаиваться, что рассердился; он придёт с извинениями. Мужчины — дети пред женщинами: достаточно нам уйти, чтобы они побежали по нашим следам.

— Да, — сказала Флориза, — у меня в Париже висела в спальной картина, изображавшая то, что ты говоришь: убегающую Галатею и гнавшегося за ней пастуха с яблоком.

Это неожиданное напоминание о Париже опечалило Мари́. Теперь ничто её туда не вызывало; она могла провести остатки своих дней здесь с мусульманами, окружавшими её почётом и любовью. Остальной мир был для неё пуст; она могла посвятить всё своё время, все заботы, все свои средства персидской миссии. Затруднения, которые ей предстояло побороть и предусмотреть, бесчисленные занятия по приготовлению к близкому отъезду, охранению драгоценной клади, устройству путешествия — все эти заботы живо ослабили первую печаль, вызванную смертью её друга. Её энергичная, деятельная природа тотчас же взяла верх, а страсть побеждать препятствия ослабила горечь её сожалений. Рассеяние — сильное лекарство против печали, и горе поддаётся развлечению, какое бы оно ни было.

Между тем дни проходили, и хан, слишком влюблённый в Мари́, не решался выдать ей паспорт.