Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Сам Во в предисловии к одному из последующих изданий «Возвращения в Брайдсхед» написал, что ностальгический тон книги объясняется во многом не культурными предпочтениями автора, а обстановкой военных лет, когда она писалась: это было время всяческого рационирования и «дурного английского» (последнее и надо понимать как метафору массового общества, которое Во наконец-то разглядел в армии); как говорится в Библии, время тощих, а не тучных коров, «годы саранчи», как сказал сам Во. Понимайте эту саранчу, как знаете: то ли это немецкие бомбардировщики, то ли новые неинтересные, но прожорливые люди, вылезшие на мировую арену.

Но настоящий крах жизни случился для Во, когда собрался Второй Ватиканский Собор, внесший многие изменения в чин католического богослужения; самая главная новация — переход в литургии с латыни на местные языки. Это было для него ударом, буквально ускорившим его смерть, можно сказать, вызвавшим смерть. Последняя сессия Собора происходила в октябре 1965 года, а в апреле 1966 Во умер. Смерть, однако, была особенная — в утро Пасхального воскресения. Все близкие Во католики восприняли это как добрый знак для его посмертного существования. Во однажды сказал Орвеллу: «Вы не можете понять мира, ибо, будучи неверующим, не видите девяти десятых бытия».

По теперешним стандартом Ивлин Во умер далеко не старым — на 63-м году жизни. Вне всякого сомнения, церковная реформа способствовала его смерти. Эстеты могут понять потрясение, им испытанное: литургическая латынь придает службе потустороннюю торжественность и красоту. Это часто происходит в поэзии: она подчас выигрывает, если ее нелегко понять. Пример — ранний Пастернак или поздний Мандельштам. Поди пойми, что строчка «чепчик счастья, Шекспира отец» — определение человеческого черепа. Для этого надо быть Аверинцевым: он поймет и нам объяснит. Без таких людей, как Аверинцев, жизнь делается скуднее, если не совсем скудной. Решусь сказать это же об Ивлине Во.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/469143.html

* * *

[Поэзия и благоустройство] - [Радио Свобода © 2013]

В России заезжено, изжевано и все еще не переварено одно выражение из романа Достоевского «Идиот»: «красота спасет мир». Плетут вокруг этого всякую чушь для придания видимости чего-то значительного пустейшим газетным статьям. В общем, гения выволокли на улицу, как об этом говорится в другом его романе «Бесы». Но у этой мысли действительно серьезное происхождение, и ведет оно отнюдь не к Достоевскому, а к Шиллеру, а от него к Шеллингу и Канту. Правда, у них о спасении мира в связи с красотой речь не шла. У них эстетика — учение о красоте — была системообразующим фактором в широких философских построениях. Красота и эстетическое чувство служили для гармонизации теоретического разума и нравственного сознания, то есть, в старинных терминах, природы и духа. В красоте примиряются и гармонизируются необходимость природного и свобода нравственного миропорядка. Вряд ли Достоевский знал Канта, как одно время думали в Советском Союзе, но с Шиллером он был знаком не только по его «Разбойникам», мысли Шиллера о «прекрасной душе» — в которой указанная гармония имеет место — мысль, развитая в его знаменитах «Письмах об эстетическом воспитании», нашла отражение — в основном полемическое — во многих местах у Достоевского.

Все это, конечно, весьма старая история, и не в смысле Достоевского, а в смысле профессиональной философии, давно уже отказавшейся не только от системотворчества, но и от того, что называлось метафизика — как попытка построить учение о подлинной основе видимого эмпирического мира. В строго философской терминологии, а не в той, что бытовала в Советском Союзе, метафизика — то же самое, что онтология, философская наука о бытии. Предметом философии с некоторых пор стало не бытие и его последние основы, а сущее — предметный эмпирический мир. Эти термины очень резко разделены и разделение это возведено в принцип у последнего великого немецкого философа Мартина Хайдеггера [Martin Heidegger], умершего в 70-х годах двадцатого века. Он говорил, что не только в философии, но и в реальном мире произошло забвение бытия, человек вообще, а не только философ утратил с ним связь.

Мы стремимся приобщиться к основанию метафизики, потому что хотим увидеть там различение бытия и сущего, точнее, то, чем это различение само несомо: привязанность человека к бытию .

Сам Хайдеггер строил свою философию как опыт открытия бытия, но этого открытия нельзя сделать на основе традиционной метафизики — бытие, истина бытия, как и сама истина, самораскрывается, говорит Хайдеггер. И обнаруживается это — в языке. Поздний Хайдеггер всю свою работу направил на исследование поэзии Гельдерлина — классика немецкой поэзии XIX века.