Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

После большевицкой революции, когда русская — советская — жизнь уже тотально была политизирована, никакой культурный сюжет не мог не оказаться связанным с политикой власти. Самый интересный из таких сюжетов, конечно, — это Сталин и Горький. О нем Волков рассказывает подробно и с увлечением. Его вообще интересует Сталин; похоже, что он не считает эту тему закрытой. И некоторые его оценки и формулировки не всем покажутся бесспорными.

Волков правильно указывает причину горьковского тяготения к Сталину — его, Горького, неприязнь к крестьянству и боязнь того, что крестьянская стихия захлестнет Россию, не дав ей выйти к европейским моделям культуры. Горький ведь был ярый западник — как раз того извода, который совпадал с философией большевизма: понимание культуры в узких рамках рационалистического мышления, элементарное просветительство. Михаил Агурский, много и понимающе писавший о Горьком, считал даже, что это именно он подбил Сталина к форсированной коллективизации сельского хозяйства.

Ситуация чрезвычайно осложнилась, когда в Германии победил нацизм. Встал вопрос о создании единого антифашистского фронта в Европе — о союзе с западной интеллигенцией, и вот тут, подчеркивает Волков, роль Горького стала, бесспорно, наиболее значительной: это он, по твердому убеждению автора, инспирировал сталинские контакты с представителями европейской культурной элиты. Тут пошли в дело все киты — Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Андре Жид, тогдашняя звезда Андре Мальро. Естественно, начались недоразумения: Андре Жид, возвратившись из СССР, написал книгу, весьма умеренно, даже робко кое-что покритиковавшую. Сталин увидел, что дело не выговорит — хотя и встретился еще с Фейхтвангером. Однако куда важнейшим оказались в скором времени другие сталинские контакты — с Гитлером, союз с нацистской Германией, провокативно предложенный немцами. Хитрый Сосо попался на этот крючок: к таким союзам влекла сама его природа. И в преддверии этой новой дружбы был сделан зловеще значимый жест: в августе 1939 года, уже после окончания Большого Террора, были арестованы и казнены Кольцов, Бабель и Мейерхольд, которых обвинили в создании некоего комплота с тем самым Андре Мальро. В связи с этим Волков пишет:

Казнь Кольцова, Мейерхольда и Бабеля отравила отношения Сталина с интеллигенцией. Она дала понять, что никакие заслуги перед режимом, никакие личные отношения с диктатором (все знали, что Кольцов был любимцем Сталина) не могут спасти от его гнева. Считая себя, да и будучи прагматиком, Сталин в этих случаях проявил крайний иррационализм, отшатнувший культурную элиту. Может быть, продемонстрировать свое пренебрежение к любым мотивациям и было его целью. Но в любом случае это было ошибкой.

Эти слова не у всех вызовут согласие. Может быть, действительно существовали некие иллюзии и надежды на культурных верхах, поскольку социалистические симпатии были свойственны русской культурной элите в немалой мере; но говорить, что после этого случая элита отшатнулась от Сталина не приходится: отшатываться было некуда, все уже были впряжены в сталинскую колесницу, «задействованы», как теперь говорят. Задним числом жалеть об этом, конечно, незачем: советский тоталитарный социализм оказался мертвым делом и помимо Сталина.

Вторым, после Горького, важнейшим сюжетом книги Соломона Волкова является солженицынский. Чрезвычайно интересна и, надо признать, идущая против общего мнения очень высокая оценка солженицынской эпопеи «Красное колесо». Понять достоинства этой вещи, безусловно, помогло то, что Волков — музыковед. Вот его суждение о «Красном колесе»: