Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Казалось бы, развить общественный транспорт при американских технических возможностях трудностей не представляет. Но при такой системе расселения это сделать затруднительно. И затруднения тут – не технического и не экономического, а культурно-психологического, даже исторического порядка.

Американцы – индивидуалисты, и этот индивидуализм питался и воспитался самими громадными пространствами страны. Им незачем сбиваться в городах, тут и в какой-нибудь Монтане доступны все цивилизационные удобства. Техника в Америке подстраивается под дух. Но вот оказалось, что здесь всё-таки есть острое противоречие: дух индивидуалистический, а техникой человечество владеет сообща. Человек – самый свободный в политическом и гражданском смысле – нынче в одиночку не просуществует.  Технологическая цивилизация стала поэтому неким  источником тоталитаризирующих тенденций. Она создает систему «мягкого» тоталитаризма.

Об этом написана масса книг, это одна из самых жгучих философских тем века. Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения» даже называли логику машинного производства  моделью тоталитарных политических систем. В Америке, понятно, такие крайности невозможны, но серьезные авторы считают, что человек здесь подчинен системе так называемого консьюмеристского тоталитаризма: им руководят, навязывают ему образ жизни потребности производственного цикла крупных корпораций. Кому и зачем нужен, скажем, «бразильский ваксинг»? Женщинам? Нет, косметической промышленности и соответствующему бизнесу.

Так и с автомобилями. Да, эта машина стала образом американской свободы: скоростной пролет по громадным пространствам. Но автомобиль не рождается сам, и на семейной ферме его не выкуешь. Это не лошадь – даже если назовешь автомобильную марку «мустанг». Техника казалась способом освобождения человека от тяготеющей над ним роковой власти природы. Но оказалось, что она закабаляет не меньше – да еще и среду обитания портит. И от этого не уйти никуда и не спастись нигде – даже в Америке.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/449610.html

* * *

[Искусство после Освенцима] - [Радио Свобода © 2013]

Что было после Освенцима? Этот вопрос задал Теодор Адорно — немецкий культурфилософ и музыковед, который консультировал Томаса Манна при написании «Доктора Фаустуса». Вопрос этот отнюдь не праздный: опыты человечества в ХХ веке сильно пошатнули веру в торжество истины, добра и красоты — веру в то, что человечество может достичь неких идеальных измерений бытия, обетованием которых и было, в сущности говоря, высокое искусство. Искусство живет идеалами, создает идеалы, влечет к идеалам. О чем же оно может еще говорить с какой-либо приближенностью к авторитету, если реальность человеческой истории эти самые высокие идеалы опровергла в ХХ веке с неслыханным шумом и грохотом?

Но искусство так просто не сдается. Собственно, сам Томас Манн в указанном романе и пытался ответить на этот вопрос — о правомочности искусства в век тоталитарных соблазнов. Ответ был чрезвычайно острый, можно сказать, диаболически провокативный: искусство — оно и есть инструмент дьявола, особенно музыка, в которой духи света неотделимы от духов тьмы в самом гармоническом строении этого тончайшего из искусств. Понятно, что эти новые, неслыханные ранее в такой обнажающей наготе вопросы не каждому художнику под силу. Чтобы писать музыку после опытов ХХ века, нужно поистине быть гением. Они и были: Шостакович, Стравинский, Шенберг, из новых — Шнитке. Но — кончились. Дождемся ли новых?

Пока что заметно нечто обратное. Не новые гении появляются, а идет дискредитация искусства как формы идеального преображения бытия. Ведь не только искусство профершпилилось, как говорил Достоевский: иссякли и рухнули идеалы человечества, столь близкими казавшиеся к достижению этак к лету 1914 года. Утратила авторитет высокая культура как таковая. Это и стало содержанием культурного движения периода после двух мировых войн. Это так называемая массовая культура. Она ни на что не претендует, но резонно указывает на то, как провалилась ее высокая предшественница. Высоким артистам, коли они еще остались и пытаются дрыгать лапками, остался так называемый постмодернизм — игра со старыми культурными формами, из которых ушла жизнь, — то есть пародия. Человек изобретателен, и нельзя не указать на появление крупных мастеров этой новой формы, на постмодернистских гениев: в России, например, Сорокин и Пелевин.

Но — какие бы тиражи не появились у них, как каприз нового литературного рынка, ясно, что погоду делают не они. Погоду делает какой-нибудь Филипп Киркоров. И дай ему бог здоровья.