Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Жизнь Страхова заканчивалась в атмосфере некоего затишья, но его славянофильское благодушествование, несомненно, кончилось. Был поколеблен, если не до конца разбит строй мыслей и чувств человека, выросшего в органическую эпоху русской жизни. Вообще жизнь подносила неприятные сюрпризы – например, друг и единомышленник Достоевский. После его смерти Страхов написал Льву Толстому письмо, в котором рассказал о кошмарном случае - признании Достоевского в том, что в молодости он изнасиловал девочку. Тут дело не в Достоевском, который, вполне может быть, сам себя неврастенически оговорил – выдал свои свидригайловские фантазии за реальность, - тут дело в Страхове, вообще в мировоззрительном благодушии, так отличавшем девятнадцатый век. Век кончался, кончалось и благодушие. Всего лишь через пять лет после смерти Страхова Зигмунд Фрейд опубликовал «Толкование сновидений». Русское сновидение в числе прочих мифов прежней эпохи оказалось истолкованным, а русские иллюзии разрушенными.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/444041.html

* * *

[Русский европеец Александр Островский] - [Радио Свобода © 2013]

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Александр Островский.

 

Борис Парамонов: Александр Николаевич Островский (1823 – 1886) – король русского театра, классик отечественной драматургии. Он собственно и создал то, что можно по праву назвать русским театром, – классический национальный репертуар. Он национален настолько, что попыток перенесения на иностранную сцену совершенно не выдерживает.  Эренбург в мемуарах вспоминает, как видел в Париже, еще до революции, “Грозу”: на сцене висел большой портрет царя, и все персонажи, проходя мимо него, крестились. И это еще пьеса, в которой есть любовная пружина, то есть нечто, понятное всем векам и народам. А попыток перенесения на нерусскую сцену комедий Островского, надо полагать, и не было. Как изобразить иностранцу какого-нибудь Зосиму Титыча Ахова? Или отставного унтера, взятого в богатый дом швейцаром, который представляется хозяину: “Сила Ерофеев Грознов!” Все эти Сил Силычи и Тит Титычи – явление, конечно, монопольно русское, да и то в бытовых своих чертах, в конкретной житейской мелочности, давно устаревшее.

Это, безусловно, так: быт устарел, сошел на нет, ушел в историческое небытие. Но вот что поражает при чтении Островского: философия, так сказать, его героев совсем не устарела. Кто назовет архаичными такие, к примеру, слова одного из его персонажей:

«Какой для тебя закон писан, дурак? Кому нужно для вас, для дряни, законы писать? Какие такие у тебя права, коли ты мальчишка, и вся цена тебе грош? Уж очень много вы о себе думать стали! Написаны законы, а вы думаете это про вас. Мелко плаваете, чтобы для вас законы писать. Вот покажут тебе законы! Для вас закон - одна воля хозяйская, а особенно, когда ты сродственник. Ты поговорить пришел, милый? Ну, говори, говори, я слушаю; только не пеняй потом, коли солоно придется».

Звучит вполне современно, разве что слово “хозяин” заменить словом начальник. Основная черта русской жизни осталась неизменной со времен классика русской сцены: глубоко укоренившееся, какое-то поистине органическое неуважение к человеку, к человеческому лицу, к самому понятию прав человека.

Ситуация, что и говорить, не  “европейская”,  не свидетельствующая о цивилизованности. Это вот и есть то, что в свое время было названо “темным царством”. И хотя автор той давней статьи Добролюбов сам стал как бы русским классиком и изучался истово в советских школах, но плоды таких изучений и критик были мизерны: воз и ныне там. Получается, Островский устарел больше, чем Добролюбов,  и это особенно обидно, потому что знаменитые его статьи – явление глубоко неэстетическое. Эстетических особенностей Островского, того, что делает его художником, Добролюбов совсем не понял – да и не хотел понимать.