Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Понял Островского как художника другой русский критик – Аполлон Григорьев, тонкий эстетик немецкой шеллингианской школы, основатель так называемой органической критики. Говоря об одной из пьес Островского и возражая другому критику-щелкоперу из “идейных”, Григорьев написал, что Тит Титыч Островского (из пьесы “В чужом пиру похмелье”) – фигура, конечно, комическая, но никакого “общественного протеста” вызывать не должная – не для протеста и гражданских чувств написанная. Кто скажет, что Шекспир хочет искоренить своего Фальстафа? Значимость и красота – да, красота! – таких героев понятна в рамках исключительно эстетических: нужно обладать художественным чутьем, чтобы увидеть их красоту – красоту не персонажа, а текста, который их воплощает. В созданиях подлинного искусства не бывает сатирического обличения и разоблачения. Шейлоков и Кабаних пишет не публицист-протестант, желающий устранить общественное зло, а художник, создающий полнокровные, бытийно достоверные, по-нынешнему сказать, архетипические образы. Не негодование должен вызывать Тит Титыч, а эстетическое любование, но такое возможно только в условной атмосфере искусства, а не на страницах общественно-политического журналов. Художник – не обличитель общественно зла, а поэт.

Таким поэтом, несомненно, был Островский. Причем поэтом не только в таком широком эстетическом измерении, но и автором стихов. У него есть стихотворные драмы из русской истории, но все они бледнеют перед одним созданием его музы – “Снегурочкой”. Она всем известна в обличии оперы Римского-Корсакова, но, право же, заслуживает прочтения у самого Островского. И это не “стиль рюсс”, как его могли бы понять где-нибудь за границей, а высокая поэзия как таковая, в себе, - высокая и глубокая. Это, если хотите, Аполлон и Дионис по-русски, если брать мифические архетипы, разъясненные Ницше; или в контексте Вагнера - “Тристан и Изольда”: любовь и смерть, любовь как смерть.

                   Но что со мной: блаженство или смерть?

                   Какой восторг! Какая чувств истома!

                   О Мать-Весна, благодарю за радость,

                   За сладкий дар любви! Какая нега

                   Томящая течет во мне! О Лель,

                   В ушах твои чарующие песни,

                   В очах огонь... и в сердце... и в крови

                   Во всей огонь. Люблю и таю, таю

                   От сладких чувств любви! Прощайте, все

                   Подруженьки, прощай, жених! О милый,

                   Последний взгляд Снегурочки тебе.

 

Тут уже и не Европа, а общечеловеческий миф, архетипы, как уже было сказано. Европеизм высокого поэта Островского уже в более специфическом смысле выразился в том, что он сумел эту высокую поэзию обмирщить, представить в бытовых, всеми узнаваемых образах. Быт ушел, но поэзия осталась; но и правда осталась – и не только та, возвышенная, гетеанская, синонимичная поэзия, а  попроще – русская. У Островского, кроме ветхозаветных купцов, много есть и самоновейших деятелей, носящих уже не поддевки, а сюртуки и фраки – много персонажей тогдашней перестройки, эпохи великих реформ. Вот это персонажи действительно преходящие: вечными же остаются Тит Титычи, а также горький пропойца Любим Торцов, тот самый, который воплощает истину “Бедность – не порок”, с его “речевкой”:

“Пей под ножом Прокопа Ляпунова!”

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/443089.html

* * *

[Русский европеец Влас Дорошевич] - [Радио Свобода © 2013]

 

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Влас Дорошевич. Его портрет представит Борис Парамонов.