Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

По образованию Страхов был биолог, защитил магистерскую диссертацию – «О строении костей плюсны у млекопитающих». Первоначальным его увлечением была философия, - он автор своего рода философской системы «Мир как целое»; само название говорит о преимущественно гегелевском влиянии. Но главным занятием его жизни стала, как и водится у русского пишущего интеллигента, литературная критика и публицистика. Страхов – первоклассный критик,  вернувший этому сомнительному везде, а в России в особенности, занятию необходимое качество эстетической оценки. Аполлон Григорьев и Страхов преодолели предрассудки так называемой реальной критики, видящей в литературном произведении, прежде всего и единственным образом, документ общественной жизни. Эксцессы этой реальной критики дошли до того, что в пресловутые шестидесятые годы ею был отвергнут Пушкин. До геркулесовых столбов эстетического невежества дошел Чернышевский, утверждавший, что настоящее яблоко лучше нарисованного – в искреннем непонимании того, что нарисованный, то есть эстетически представленный объект, не может ставиться в сравнительную связь с реальным.

Страхов вместе с Григорьевым сумели противостать этому варварству. Это не значит, однако, что они были абстрактными эстетами – защитниками чистого искусства. Они сотрудничали в журналах Достоевского «Время» и «Эпоха», а это были боевые органы почвенничества. То есть у Страхова была своя идеология. Она исходила из общеромантической посылки об органической структуре самого бытия, понять строение которого нельзя упрощенными, механизирующими, количественными методами естественных наук. Подлинный инструмент цельного знания – искусство: отзвук старого лозунга Шеллинга: «искусство как органон философии». И в ход у русских почвенников пошли биологические аналогии, тем более, что Страхов и Данилевский были биологами по образованию. Страны и нации – аналог живого, как бы растительного мира, каждая из них вырастает из некоего семени, они преформированы своим, сказали бы мы сейчас, генетическим строением. И подлинная национальная литература – та, которая сумеет найти, выразить и по-своему, в идеальной форме вырастить это бытийное ядро нации, народа, отечества. Писатель, сумевший сделать это, становится классиком. Именно так  – первым из всех русских критиков – понял и оценил Страхов Льва Толстого, его «Войну и мир»:

"С появлением пятого тома "Войны и мира" невольно чувствуется и сознается, что русская литература может причислить еще одного к числу своих великих писателей. Кто умеет ценить влечения и строгие радости духа, кто благоговеет перед гениальностью и любит освежать и укреплять свою душу созерцанием ее произведений, тот пусть порадуется, что живет в настоящее время".

То, что позиция романтического почвенничества, в случае Страхова, отнюдь не была тождественна какому-либо обскурантизму, показывает эпизод из истории журнала «Время», в котором Страхов поместил, под псевдонимом, «Русский», статью о тогдашней злобе дня – польском восстании 1862 года. В статье говорилось, что «старинный спор славян между собою» решается отнюдь не на славянской почве, а в оппозиции Россия – Европа. Польша – страна гораздо более высокой культуры, воспринятой из европейского католицизма, и Россия никак не может рассчитывать на победу в этом противостоянии, пока она сама не выработает своей собственной культуры, превосходящей европейскую. Самое главное в строе мысли Страхова было то, что он верил в конечную культурную победу России, в способность ее создать высший тип культуры. Но начальству было не до культуры – страховская статья мешала политике, и журнал Достоевского «Время», имевший значительный читательский   (а значит, и материальный успех) закрыли.

Надо сказать, что вера Страхова в самостоятельную русскую перспективу, в предопределенность русского пути, иного европейскому, со временем сильно поколебалась. Поначалу для него были характерны такие, например, мысли:

  "На святой Руси никогда этого не будет; ни французская мода, ни немецкий прогресс никогда не будут у нас иметь большой власти и сериозного значения. Не такой мы народ, чтобы поверить, что глубокие основы жизни могут быть сегодня открыты, завтра переделаны, послезавтра радикально изменены".

Но события разворачивались явно не в том направлении. Эпоха великих реформ заканчивалась в атмосфере нарастающей политической борьбы; всякого рода нигилизм не только вызывал сочувствие образованного общества, но и грозил вылиться в известную по Европе картину революционного террора и насилия. И Страхов поддается  пессимизму, не лишенному, конечно, некоей слабой надежды на конечное чудо:

  "Может быть, нам суждено представить свету самые яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения; но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу; от нас нужно ожидать приведения к сознанию других начал, спасительных и животворных".