Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2008

Можно сколько угодно отвращаться от массовой культуры и в пику простецкой современности ностальгировать по музейной старине. Но музей и должен быть музеем, и экспонаты музейные должны висеть на стенах, а не двигаться по залам Букингемского дворца, а тем более на вольном воздухе. Посмотрев на королеву и на эту жизнь больше пяти минут, ощущаешь, что это само воплощение скуки, что вся ее и прочих членов королевской семьи «активность», вся эта благотворительность и фотосессии в толпе подданных настолько вымучены и внутренне, даже и внешне пусты, – что поневоле понимаешь покойную принцессу Диану. При ее жизни я ей никак не сочувствовал, да и смерть ее была, что ни говори, малоприлична, но даже за эти двадцать минут можно понять, как это было невыносимо, – понять ее бунт. Она была живая, а живой не должен жить среди манекенов. Сологуб писал: «Кто знает, сколько скуки / В искусстве палача»; можно сказать, что палачом Дианы была скука.

Но в фильме Эй-Би-Си была одна замечательная сцена: королева позирует для официального портрета знаменитой американской фотохудожнице Анн Лейбовиц. И вдруг та говорит: «Ваше величество, не могли бы вы снять корону – будет лучше». Королева, натурально, отказалась.

Потом показали несколько королевских снимков Анн Лейбовиц: это было замечательно. Что в общем понятно: искусство выразительнее жизни, но жизнь тем берет, что она жива – когда она жива.

«Все короли дрянь» – так называется одна глава в «Приключениях Гекльберри Финна», в которой Гек рассказывает негру Джиму о европейской истории. Это, конечно, сильное упрощение, но в любом случае Анн Лейбовиц лучше.

Как известно, жизнь коротка, а искусство долго. Интересно, переживет ли оно английскую монархию?

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/439245.html

* * *

[Русская европеянка Марина Цветаева] - [Радио Свобода © 2013]

Марина Ивановна Цветаева (1892—1941) — самый крупный поэт двадцатого века. В так называемой «большой четверке» русской поэзии (Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ахматова) ей нужно отдать первое место. Мандельштам — поэт равного дарования и столь же трагической судьбы, но у Цветаевой мощнее ее тема: Мандельштам — это борьба за культуру и гибель в этой борьбе, а Цветаева — это уже сама русская история, сама Россия в ее катастрофическом провале. Место Мандельштама — Пантеон, сонмище поэтических богов; место Цветаевой — Ад, Россия как ад. Вот простая объясняющая параллель: если Мандельштам — это Солженицын, то Цветаева — Варлам Шаламов. Дело не в том, кто выжил, а кто погиб, а в том, какое длящееся впечатление остается от их творчества. В случае Мандельштама это всё та же «тоска по мировой культуре», по «всечеловеческим холмам, синеющим в Тоскане». Мандельштам, что ни говори, — это небо. Цветаева — оставь надежду всяк, сюда входящий: ад, онтологический провал. И душа ее из этого ада стремится не на небо, а — в никуда, в ноль бытия.

САД 

За этот ад,

За этот бред,

Пошли мне сад

На старость лет. 

На старость лет,

На старость бед:

Рабочих — лет,

Горбатых — лет... 

На старость лет

Собачьих — клад:

Горячих лет —

Прохладный сад... 

Для беглеца

Мне сад пошли:

Без ни-лица,

Без ни-души! 

Сад: ни шажка!

Сад: ни глазка!

Сад: ни смешка!

Сад: ни свистка! 

Без ни-ушка

Мне сад пошли:

Без ни-душка!

Без ни-души! 

Скажи: довольно муки — на

Сад — одинокий, как сама.

(Но около и Сам не стань!)

— Сад, одинокий, как ты Сам.

Такой мне сад на старость лет...

— Тот сад? А может быть — тот свет?

На старость лет моих пошли —

На отпущение души. 

1 сентября 1934

У Цветаева есть вещь под названием «Поэма воздуха» — очень сложное, что называется, энигматическое сочинение, поводом к которому был первый перелет Чарльза Линдберга через Атлантический океан. Там у нее несколько воздухов, несколько небес, и каждое раскрывает какую-то новую внеземную, внетелесную даль. И в то же время эти стихи можно понять как описание предсмертных мучений самоубийцы, залезающего в петлю. Вот такова Цветаева — поэт, не оставляющий малейшей возможности какого бы то ни было лирического утешения. В том саду, о котором она просила Бога, даже цветов нет: это космическая пустота, последнее Ничто. Если хотите — мир до Творения.