Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Борис Парамонов: Во всяком случае побывали, и пресса, помнится, была хорошая, позитивная оценка была дана пьесам и спектаклю. Помню, Стоппард тогда же говорил, что мечтает с этим проектом поехать в России и там поставить этот трехчастный спектакль. Сколько помнится, дело там пошло поначалу туго. Русская реакция была: Герцен, Огарев, Бакунин, Белинский – кому это сейчас интересно? Но Стоппард - человек энергичный, я бы сказал заводной, и в Москве он начал с того, что организовал субботник: почистить памятник Герцену и Огареву на Воробьевых Горах.

Александр Генис: 

В конце концов, спектакль был поставлен и в Москве.

Борис Парамонов:  Но сенсации, судя по всему, не было. Никаких взрывных волн из Москвы до наших берегов не докатилось.

Но тут вообще надо сказать о судьбе Герцена в России. Ему, можно сказать, крупно не повезло: его хвалил и внес в революционный пантеон России сам Ленин, дав ему крайне одностороннюю характеристику, которую тогдашние школьники и студенты должны были наизусть заучивать. Помните: декабристы разбудили Герцена, он развернул революционную агитацию, и так далее.

Александр Генис: Еще было (вколотили) мои профессора: ''Герцен овладел диалектическим материализмом и вплотную подошел к историческому материализму''.

Борис Парамонов:

Ну а кому охота читать такую скукоту? Так и получилось, что русские читатели советского времени почти полностью прошли мимо Герцена – писателя, между прочим, замечательного, необыкновенного умного, при этом блестящего стилиста, и не только знаменитых мемуаров автора, но и блестящей даже не политической, а я бы сказал культурфилософской публицистики. ''С того берега'' или ''Концы и начала'' не менее интересно читать, чем ''Былое и думы''.

Александр Генис: А теперь, Борис Михайлович, давайте поговорим подробнее о том, что же привлекло в Герцене и его круге американских реципиентов, в отличие от забывших его русских? Ведь это был не только исторический интерес к прошлому экзотической страны?

Борис Парамонов:

Вопрос, я бы сказал, провокативный. Мы с вами, конечно, сразу поняли, почему это американскую интеллигенцию  гуманитарного плана потянуло на эти русские сюжеты. История так повернулась, что русское прошлое парадоксально стало или становится западным настоящим. Я имею в виду, конечно же, и единственным образом, настроения интеллигенции, гуманитарный дискурс. Дело вообще в том, что на Западе появилась эта самая интеллигенция – очень русская, очень специфическая общественная группа. В 19-м веке так твердо и считалось: интеллигенция – исключительно русское явление, в Европе ее нет, там есть класс интеллектуалов, а это разные вещи. Много давалось определений этому русскому феномену, вспомним то, что сказал Г.П.Федотов: интеллигенция это группа, объединенная идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей. Но это скорее формальная характеристика, а содержательное ей наполнение давало обязательное, в моральный долг вмененное интеллигентское народолюбие, установка на борьбу за народное благо.  Благо народа, борьба за него воспринимались как моральный долг всякого просвещенного русского человека. И обостренный морализм – главная характеристика тогдашнего интеллигентского сознания.

Это очень содержательный сюжет, тут можно говорить бесконечно, но нам сейчас вот что важно отметить и зафиксировать: если в прошлом, в европейском, западном прошлом не было интеллигенции, то есть интеллектуалов, озабоченных народным благом и готовым нести жертвы за это, то теперь, в двадцатом веке именно такая интеллигенция появилась на Западе – и в Европе, и в Америке. Просвещенные люди вдруг увидели, что у них есть задача работать на благо малых сих.

Александр Генис: Исторические обстоятельства вполне ясны: в США – борьба за права небелого населения, а в Европе, в бывшей колониальной Европе – осознанный долг перед народами Третьего мира, вчерашних колоний.