Бородинское поле

- Родился на Витебщине, - ответил Доватор, и быстрые глаза его весело и задорно посмотрели на командарма. Прибавил: - Мечтаю ранней весной побывать в родных краях, вместе с корпусом, конечно. Как вы, одобряете мои планы?

- Желательно пораньше, до весенней распутицы, - снисходительно-добродушно в тон Доватору сказал Говоров.

- Согласен и раньше. К масленице. По селам, по деревням промчаться с бубенцами на тачанках. Широкую масленицу устроить, - все так же весело отозвался Доватор.

- В таком случае надо поторапливаться, комкор. Из-за вашей медлительности я уже получил замечание от командующего фронтом.

Сзади Доватора в двух шагах стоял его начальник штаба Радзиевский. Он слышал разговор командарма с комкором. Знаком подозвал к себе Доватора и что-то прошептал ему на ухо. Не поворачиваясь, Говоров спросил:

- Вы о чем там секретничаете, Лев Михайлович?

Доватор повернулся к командарму и доложил:

- Мои конники - первый эшелон - подошли к передовым позициям пехоты. Но, товарищ командующий, пехота пока что не может прорубить для нас окно в обороне врага.

- Прорыв уже сделан, но довольно узкий проход, и не на всю глубину обороны немцев, - поправил Доватора начальник штаба корпуса и, подав Говорову планшет с картой, указал: - Вот здесь, Леонид Александрович.

Говоров взял в руки планшет и, показывая место прорыва Доватору, проговорил, размышляя:

- Пока что это еще не окно, которого ожидает Лев Михайлович, скорее форточка. Но я думаю, что для начала и она годится. Не будем терять времени, комкор. Нужно, чтобы конница проскочила в эту форточку, не дожидаясь общего прорыва.

Доватора не нужно было убеждать: он и сам видел справедливость решения Говорова. Сам же только что говорил, что в такую погоду можно незаметно проскочить через вражескую оборону. Ответил кратко, не раздумывая:

- Понятно, - и, кивнув головой Радзиевскому, приказал: - Давай сигнал дивизиям - вперед!..

И двинулась лавина, как бурный поток в небольшую прорву дамбы, размывая ее края и сметая все на своем пути; устремился этот поток все дальше и дальше - по рыхлому снегу, по белому полю, по перелескам и рощам Подмосковья. Вслед за всадниками помчались тачанки, упряжки с легкими пушками и минометами. Гремело раскатистое "ура". А конники-гвардейцы шли дальше, ураганом налетали на артиллерийские позиции врага, и пушки умолкали. Попадались на их пути обозы с продовольствием и боеприпасами - обращались в трофеи.

Повстречался батальон фашистов, спешащий на передовую, - эскадроны обнажили клинки, молча, с ходу врезались в колонну, сверкая молниями стали в снежной замети, рубили, не зная, пощады, как рыцари народного гнева и мести. Пятна вражеской крови размывались на снегу и скоро исчезали, припорошенные метелью. Танкисты Гёпнера, застрявшие на окраине села с пустыми бензобаками, с немым ужасом поднимали к небу руки перед конной лавиной, вихрем налетевшей не с фронта, где на передовой гремел бой, а с той стороны, откуда должны были появиться цистерны с бензином.

А ураган катился без остановки. Вперед, вперед!.. Взмыленные, мокрые от пота и талого снега кони месили копытами рыхлую целину, а конники, наполненные злобой к врагу, жаждали схватки, большого сражения, того самого, когда уже не эскадрон, а полки и дивизии ударят разом с тыла по вражеским окопам и траншеям.

И ударили!..

К вечеру того дня, когда небо перестало сыпать на землю снег, попавшая между молотом и наковальней и раздавленная, перестала существовать 78-я пехотная дивизия немцев. И на свежей белизне поля четко чернели немецкие тяжелые орудия, предназначенные для обстрела Москвы и брошенные своей прислугой; чернели танки, оставленные своими экипажами, колонны автомашин, сожженных и целехоньких, и трупы, трупы, трупы солдат и офицеров, так и не дошедших до Москвы.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гитлер был один в своем кабинете. Наедине с самим собой. Он хотел собраться с мыслями и вдруг физически ощутил невероятную зловещую тишину. Она навалилась на него внезапно и давила на мозг. Мысли разбегались. Они метались, как стая распуганных птиц, в которую ворвался ястреб. Тишина плотно обступала его со всех сторон, непроницаемая, глухая и неодолимая. Тишина создавала в этом большом кабинете какую-то бездну, пустоту, она угнетала, держа его в своих крепких объятиях, и он не противился до тех пор, пока не нашел причины своего состояния. На него такое в последние недели часто находило, и он знал, что стоит только найти причину - и этот своеобразный сплин отступит. Причина нашлась: это был сон, страшный, жуткий, который ему сегодня приснился. Теперь он не помнит, что именно снилось, он отогнал тогда от себя этот кошмарный сон, забыл про него в дневной суете военных и государственных забот, и теперь, поздним вечером, тот сон, улучив подходящий момент, настиг его в тиши кабинета. Причина была найдена, но она не успокаивала: Гитлер фанатически верил в сны.