Боже, спаси русских!

Пьяный забывает о собственном бесчестии, забитости, нерадивости, пошлости, точнее, он находит им объяснение, освобождается от сознания обреченности и бесперспективности. Персонажи М. Е. Салтыкова-Щедрина и Ф. М. Достоевского – Степка Балбес и Мармеладов – торжественно и с гордостью объявляют себя жертвами жестокого мира. В тумане полубреда желаемое становится осуществленным; граница между чаемым и дозволенным стирается.

Герой из состояния затравленности переходит к позе раскаявшегося грешника, играя с чувствами окружающих. «Жалеть! зачем меня жалеть! – вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутой вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. – ...Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!»

Создается впечатление, что слушатели соучаствуют в мучительном процессе рождения истины, которая предстает в случайном прозрении пьяного героя – таковы реплики Мармеладова («...когда некуда больше идти») и Сатина («Человек – это звучит гордо!»). Так возникают абсолютные формулы. Автор не желает, чтобы выразителем «правильной» мысли стал кто-либо из «трезвых» персонажей – пафос звучал бы неискренне.

В пьяном самобичевании просматривается расчет; «лишности» и «непонятности» подбираются оправдания: надо пить, чтобы не сойти с ума, чтобы не быть похожим на окружающих и не следовать, подобно другим, лицемерной морали. Пьяный мир срывается с места: «Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому я в пьяном виде нехорош, и пить мне противно, а кроме вина, ничего больше не остается. Пробовал», – признается герой Достоевского, Свидригайлов. Моральные нормы обретают пугающую подвижность. Еще немного – и пьяное сознание поставит знак равенства между собою и мирозданием. Неустроенный и одинокий «маленький человек» объявляет себя ревизором общественной морали. Его цель – напиться, выговориться, развернуть душу и отыскать в ней Бога. Вот кредо лирического героя Блока:

Ты будешь доволен собой и женой,Своей конституцией куцой,А вот у поэта – всемирный запой,

И мало ему конституций!emp1Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, —Я верю: то бог меня снегом занес,То вьюга меня целовала!

Кстати, и сам поэт был подвержен греху пьянства...

Сопоставляя персонажей Г. Ибсена и Ф. Достоевского, Андрей Белый отмечает принципиальное отличие западного типа поведения от русского. Герои Ибсена «всегда на местах и потому готовы ответствовать за себя. Ответственность делает их облеченными властью. Они подобны администраторам и потому сдержанны, скупы на слова и жесты, в противоположность трактирным болтунам Достоевского, с незастегнутой, замаранной душой». Этой странной русской душе «легче пьяной ватагой повалить из кабачка на спасение человечества. А герои Достоевского часто так именно и поступали, вместо дома Божия попадали в дом... публичный».

Слово «надрыв» было придумано Достоевским и впервые использовано в романе «Братья Карамазовы». С легкой руки писателя «надрыв» стал неотъемлемой чертой русской культуры – именно этим словом можно отчасти объяснить демонстративное пьянство литературных героев не только XIX, но и XX века. Пить, гордо заявляя миру о своей погибели и одновременно требуя спасения, – не этому ли научили нас великие писатели?

С жиру или с горя

И. К. Кондратьев перечисляет «прозвища» некоторых старинных питейных заведений. Сами их названия – «Крутой яр», «Наливки», «Девкины бани», «Заверняйка», «Облупа», «Щипунец» – звучат по-воровски и по смыслу сближают купеческий быт с криминальным. Таким образом, находит подтверждение укоренившаяся в народе мысль, что всякое крупное богатство нажито неправедно. И воры, и купцы любят погулять, покуражиться. В. А. Гиляровский приводит немало примеров пьяного разгула людей, стоящих на разных общественных ступенях, но единых в способах наживы. Они исповедуют один и тот же принцип: «не украдешь – не проживешь».