Брак по-американски

– Когда ты был в тюрьме, ты не встречал никого по имени Антуан Гиллори? Полное имя Антуан Фредерик Гиллори?

– А кто это, – спросил я, – твой мужчина?

Она помотала головой:

– Мой сын.

– Нет, – сказал я с жалостью в голосе. Если это ее сын, ему должно быть лет семнадцать, максимум восемнадцать. – Не встречал такого.

– Его еще зовут Прыгуном. Или Попрыгунчиком.

А эту кличку я знал. Прыгун не был самым младшим из нас, но все равно был слишком мал для взрослой тюрьмы, слишком хрупким и милым. Я вспомнил его накрашенные губы и волосы, выпрямленные самодельным средством.

– Нет, не помню его, – сказал я снова.

– Уверен?

– Уверен, Прыгуна не встречал, – ответил я и снова протянул ей стакан. – Будьте добры, мэм?

– Я тебе больше не наливаю. Это для твоего же блага.

– Милая, да я не собираюсь за руль садиться. Я сюда пешком пришел. Город крошечный.

– Рой, – сказала она. – Многое изменилось. Тут по ночам ходить не стоит. Я даже не знаю, что хуже, полиция или обычные люди. Прыгуна взяли за ношение оружия. А он просто хотел защититься в случае чего. Ему шестнадцать лет, а срок дали как взрослому.

– Поверь мне. Я не боюсь. Знаешь, где я провел последние пять лет? – сказал я, засмеявшись, но смех царапнул мне горло. – Думаешь, я стану бояться какого-то деревенского придурка, который выпрыгнет передо мной из кустов и закричит «бугите-бегите»?

– Если это деревенский придурок с оружием, то да, – после этого она хлопнула меня по руке и одарила настоящей улыбкой, с ямочками на щеках. – Бугите-бегите. Ты такой сумасшедший. Налью тебе еще виски, но не такой крепкий.

– Налей себе тоже. Не люблю пить один.

Она вернулась с двумя порциями алкоголя в таких же стаканах, из которых Оливия обычно пила апельсиновый сок.

– Лед закончился, – объяснила она.

Я поднял свой стакан, мы чокнулись, не произнося тост, и я выпил все залпом. Мне было хорошо – виски напомнил мне о моей первой работе, когда на корпоративе белые парни наливали нам первоклассный алкоголь и мы хлестали его, как воду, будто деньгам не будет конца.

Давина встала, включила музыку, и Фрэнки Беверли[63] запел о «счастье». Возвращаясь на свое место, она пару раз щелкнула пальцами. На этот раз Давина расположилась на подушке, будто выставляя передо мной все свои округлости.

– Привет, – сказала она, и ее слова прозвучали слегка игриво.

Не могу сказать, что она похорошела из-за виски. Давину нельзя было назвать молоденькой красоткой, как меня нельзя было назвать молодым руководителем. Но я был им когда-то, и она была ей когда-то, и, мне кажется, это отчасти осталось в нас. Давина олицетворяла все, о чем я тосковал, ее смуглое, теплое тело было воплощением моих желаний.

– Все хорошо?

В ответ я мог только отрицательно помотать головой.

– Что случилось?

Я снова помотал головой.

– Все хорошо, – сказала она. – Ты же только что вернулся. Когда возвращаешься домой, всегда трудно.

Она говорила так, будто я служил в армии или лежал в больнице.

Жестом библиотекарши она поднесла руку к губам, и я, повинуясь этому жесту, наклонился к ней. Селестия – я не мог не думать о ней – совсем не маленькая женщина, крупная и грудастая, но не мягкая, как Давина – на ощупь она напоминала мне халат в хорошем отеле. Я пытался сдерживать себя, потому что не хотел лезть к ней, как дикарь, и каждое мгновение, пока я был полностью одет, можно считать чудом. Расслабившись, я поцеловал ее глубоко, запустив язык к ней в рот, ощущая там острый привкус виски и наслаждаясь им. Ее пальцы бродили по моему телу, невесомые, будто светлячки, но в ее руках была целительная сила, как у магазинного проповедника. Она пробралась мне под рубашку, и ее холодные ладони ударили мою разгоряченную спину током.

В спальне мы не стали раздевать друг друга. Мы сняли одежду, уединившись в отдельных пятнах темноты. Давина повесила платье в шкаф, звякнув вешалками, и, проскользнув в постель, легла рядом со мной. От нее пахло виски и кокосовым маслом. Повернувшись на бок, она отбросила волосы мне на лицо. Я отпрянул от пластиковой материи, потому что не хотел прикасаться к чему-то искусственному. Я хотел прижаться к чему-то дышащему. Я жаждал чего-то живого. Она положила ногу мне на бедро:

– Ты как? – прошептала она.

– Хорошо, – сказал я. – А ты как?

– Хорошо.

– Очень жаль, что твоего сына посадили.

– Очень жаль, что твоя мама умерла.

У других после разговора об утратах желание бы напрочь погасло, но для меня это было сродни керосину, бензину, заряду чистого кислорода. Я поцеловал ее еще раз, перевернулся и привстал над ней сверху. Глядя на ее силуэт в темноте, я почувствовал, что хочу еще раз все ей объяснить. Но я никак не мог рассказать, что не хочу заниматься с ней сексом как мужчина, который только что вышел из тюрьмы. Я хотел сделать это как мужчина, приехавший к родителям погостить. Я хотел сделать это как местный парень, добившийся успеха. Я хотел заняться с ней сексом, как если бы у меня по-прежнему были деньги, крутой офис, итальянские ботинки и стальные часы. Но как объяснить женщине, что ты хочешь заняться с ней сексом как человек?