Брат, найди брата

И этот молодой председатель из Бриньковской, и тракторист, который работал на рисовых чеках, в романе были бы твои правнуки, все бы жили под Армавиром, в нашем родном Предгорье, и они сидели бы утром за ранним завтраком, и председатель, старший по возрасту, мудренько выспрашивал бы про заначки, а младший бы пил молоко и радовался после долгой отлучки: «Не, а кажется, яблоками пахнет, и правда… Сказано — дома!» А ты бы повязывала перед дорогой простую косынку, а мимо этот добрый мальчишка, разглядевший тебя шофер, таскал бы в свою машину скрипучие мешки с тугими яблоками и ставил бы их осторожно один к одному…

Но пока соберешься!.. Да и будем ли живы?

А пока ты, я твердо уверен, жива. Может, эта яблоня и дана тебе, бабушка, на долгую жизнь. Потому что ты, праведница, просто не сможешь умереть, пока она весною цветет и летом дает плоды. Пока подрастают яблони помоложе…

Низкий тебе поклон, милая бабушка, издалека!

И когда я уже закончил писать это свое воспоминание и дал прочитать его младшему сыну, выросшему не в одном краю, а во многих — маленькое перекати-поле, так и бежавшее вслед за отцом, за перекати-полем побольше, так и бежавшее — по всей-то России! — сын спросил, уже в самом начале оторвавшись от строчек: «Что такое — походец?»

Стал ему объяснять: это когда на весах чаша с товаром перетянет другую, которая с гирьками. Понимаешь?.. Предположим, просишь ты килограмм, а тебе от щедрого сердца положили чуть больше — мальчик, бери, жалко, что ли?!

Он, как ни грустно, с детства слышать другое привык.

Когда мы с женой, не имея времени сами, отправляли его в магазин, оба наставляли: в очереди будь посмелей. Да смотри, чтобы тетя тебя не обвесила!

Потому, когда я рассказал про походец, он с сомнением спросил: «А такое бывает?»

Слово, мальчик, придумал не я. Это старое слово. От предков.

Так бывает. И так быть должно.

В ДРУГОМ КРАЮ…

Представляю себе картинку: как после полуночи входит к себе домой веселенький Крошкин в распахнутом сером плащике, с кепкою на макушке и в замызганных сапогах, как пошевеливает пальцами, словно все еще продолжает дирижировать одному ему слышной музыкой, и тут в коридоре появляется не смыкавшая глаз его жена, молча окидывает его оценивающим взглядом и, увидав припухшие, все еще сложенные трубочкой губы, также молча наклоняется, за носок поднимает с пола очень — по причине большого размера — тяжелую, от бесконечных дождей давно не просыхавшую свою туфлю и опытной рукою с маху припечатывает каблуком не успевший омрачиться руководящий лоб своего супруга.

— Мамочка! — приподнимая скрещенные руки, кричит Крошкин. — За что, мама?!

Так оно и бывает!..

Еще пять минут назад я терпеливо корпел над очерком о родной станице. Вот начало: «Хмурым осенним вечером после дня суеты в слякотной продрогшей Москве, когда вдруг затоскует душа не только по теплу и свету, но и еще по далекому чему-то, без чего и жить-то нельзя, ставишь на плитку чайник и начинаешь доставать бумажные свертки да холщовые сумки с травами…

Коричневатый, с цветами чуть посветлее, покорно слежавшийся зверобой ломаешь без всяких усилий, только хрустит; потерявшие белизну зонтики тысячелистника бросаешь в пустой кофейник абы как, зато с душицей потом принимаешься колдовать: сухие растопырки осторожно отделишь одна от другой, аккуратно чуть-чуть укоротишь и поверх всего остального бережно определишь в посудине стоймя. А зальешь все это крутым кипятком, с ней происходит чудо: когда упругий пар по тонкой трубочке стебелька заструится вверх, распрямятся вдруг мятые щитки тонконогих метелок, поблекшие венчики встрепенутся, начнут распускаться на глазах, скроют под собой сохлую зелень околоцветников и, как средь знойного марева в июле, нальются и последний раз полыхнут удивительно нежным розовато-сиреневым цветом.

Прощальный этот миг чем-то похож на кроткое свечение безмолвной зарницы: она лишь слегка приподняла черное ночное небо, земные очертания только напомнила…

Однако уже разбужены видения.

Матерь сокровенных видений — душисто-горькая трава материнка с холмов моей родины!»

Благостное такое начало…

Дальше должно пойти, как ясным утром зимой спускались мы с коша на санях и, глядя на алую макушку Эльбруса невдалеке, на укрытые снегом белые пригорки под нами, я все покачивал головою и вздыхал — вот, мол, какая красота! — а старый конюх посматривал на меня, очень довольный, и все поворачивал по целику то влево, а то вправо, и мы все ехали, ехали — то вниз, к хутору, где ожидала меня машина, а то опять почему-то вверх, и я наконец спросил: а не очень, мол, долго едем?..

Дед усом шевельнул: «Да тебе ить, погляжу, нравится?..»

Я откликнулся благодарно: «Сто лет на санях не ездил, ну еще бы!»

«Вот и покатайся, а что? — сказал он. — Куда это нам спешить?..»

И опять повернул от хутора — оказывается, он, как мальчишку, катал меня!