Брат, найди брата

Звали его дед Жора, так он тогда отрекомендовался у пастухов, а фамилию я забыл, помню, что записывал, точно, а если записал — значит обязательно забудешь, у меня это как закон. Да только разве можно доброго человека, на несколько счастливых минут вернувшего тебя в далекие времена детства, оставить в очерке без фамилии?..

И я прикрыл колпачком перо, отложил ручку и полез в нижний ящик за блокнотами: дед Жора… дед Жора.

Чисто синело небо, пахло на морозце стариковой махоркой и отлетающим от лошади теплым парком, еле слышно все еще поскрипывали санки…

Я перебирал странички плотных, в четвертушку листа, записных книжек в твердой обложке, которые брал обычно в дорогу, наткнулся на подчеркнутое красным фломастером слово «оркестр», принялся было искать дальше, но потом вдруг вернулся назад: «Оркестр!..»

Почему это все-таки подчеркнуто? Почему — с восклицательным?

Еле слышно он уже зазвучал, этот оркестр, и я сидел за столом и тихонько прислушивался к себе: где играет?.. Может, как раз в станице — тот самый, который давно, еще до войны, создавал мой дядя, бывший «воспитанник» из военного оркестра в Сухуми, волею судьбы помотавшийся потом по белу свету больше, чем надо бы, и наконец осевший на родине, где дружки — «духачи» зовут его по старой памяти теперь с собой лишь тогда, когда идут «прятать жмурика»…

Почему-то я сразу понял, что нет, не там, а как бы в другом пространстве и в другом времени — да вот, на Антоновской площадке, где я прожил чуть ли не столько, сколько в станице, на Антоновке, да, теперь я знал это наверняка, и в мгновение ока из заснеженного Предгорья, с окраины родной Кубани, перенесся в Сибирь, под Новокузнецк, и музыка тут же сделалась слышней, выходит, верно, это Антоновка, только какой оркестр?

Тонко продудела труба, ударили, всплеснув, тарелки фанфар, ухнул барабан… Женский оркестр с нашей новостройки! А барабанщицей была… Кто же в том оркестре была барабанщица?

Девчонок тогда собралось на стройке хоть пруд пруди, а женихов — раз-два, и обчелся…

Эх, как они играли, наши девчата, как играли, когда потом встречали мы первый эшелон с демобилизованными гвардейцами! Звонкая надежда на скорое счастье рвалась из начищенных мелом раструбов, взвивалась в светлое от догоравших берез белесое небо, осыпалась на прыгающих с подножек широкоплечих красавцев, а барабан, встречая каждого, кто только появлялся в дверях вагонов, постанывал в радостном изнеможении: ах!.. ах!.. ах!..

Нет-ка.

В этом, который я слышал теперь, оркестре пока продували трубы, пока лишь прилаживались к серебряным мундштукам… Ребята-монтажники из «музыкальной» бригады Жени Черникова?

Самолетом их отправляли из Новокузнецка куда-нибудь на край света — то в Ковдор, а то потом в Южно-Сахалинск, чтобы прошедшие огонь и воду командированные наши сварные на митинге по случаю пуска обогатительной или какой-нибудь другой хитрой фабрики услышали бы обязательно «свою» музыку. И они, черниковцы, получали по мерке неразбавленного спирта из рук Папы — своего управляющего Толчинского, когда в последний путь провожали тех, кому не повезло… А проводили они самого Папу? Прошедший Курск и Орел бывший танкист, после второго инфаркта он все-таки расстался с этой братвой, с монтажниками, решил напоследок поберечься, стал в институте преподавать, утих, но было уже поздно, третий инфаркт достал его, когда он стоял за кафедрой… Хоронил Папу весь Новокузнецк, так оно и должно было быть, но я только сейчас, когда теперь прислушивался к себе за рабочим столом, вдруг с уверенностью подумал, что у Владимира Григорьича, у Володи Толчинского на похоронах играли конечно же наши «старички» — Женя Черников с хлопцами…

Но эти не играли пока. Не очень умело они все продували и продували трубы.

И тут промелькнул щупленький Крошкин в неизменном сером плащишке, исчез было, появился снова и стал прикуривать, сгорбившись, — как любой из нас на открытой всем четырем ветрам нашей стройке приучился прикуривать. Выпустил, прищурясь, первый дымок, а когда заговорил, голос у него был и грустный, и одновременно насмешливый — тоже как у многих из нас, всякого повидавших на этой своей, будь она неладна, Антоновке…

Крошкин!

Не знаю, как у кого, а у меня, когда приходит разгадка, когда непонятно, какое чувство подскажет вдруг, что тебя уже давным-давно дожидается удача, о которой ты в суете чуть было не позабыл насовсем, тогда легонький, по странному ощущению почти неземной холодок обожжет затылок и по каждому из волосков проберется до корня, крошечным мурашом кольнет под кожею — уж прошу простить за этот, может быть, излишне физиологический уклон в описании предчувствия счастья, да только в том-то и штука, что лишь оно тебе, лишь предчувствие только и достается — от счастья, которое не сбывается никогда.

Как же я, такой-сякой, на столько лет мог об этом позабыть?.. Ну конечно же — Крошкин!

Я тогда увидал синяк у него на лбу, хотел было сделать вид, что ничего не заметил, но он спросил почти задушевно:

— Ничего себе, да? Ни под какой пудрой не спрячешь!