Бремя имени

На печи в прокопченном чугунке дымился картофель. Вода кипела, несколько крупных картофелин переварились, обнажив желтоватую плоть. Шапиро, присев на корточки перед печкой, протянул к огню озябшие руки. Обеспокоенный враждебным молчанием Трофима, он решил разговорить его.

— Картошка уже сварилась! — попробовал он завязать разговор. Но сторож что-то неразборчиво буркнул в ответ. Огонь весело резвился и жадно пожирал бухгалтерские расчеты.

Трофим выглядел озлобленным. Стало очевидно, что ни в какие разговоры с Израилем Исаевичем вступать он не намерен. Мрачно насупившись, он решил, что ему не о чем разговаривать с этим евреем! Вон как они побросали свои дома да побежали от немца, как зайцы! А он, Трофим, только и имевший что сто двадцать кровных, оставался ни с чем. И как можно было протянуть на эти сто двадцать, когда одна водка вон сколько стоит! А еврей-то, небось, жил не на такие крохи, а загребал шестьсот, а то и все восемьсот рубликов… Ну да что теперь об этом говорить, когда и так уже конец всему наступил! Сказывают, с евреями кончать будут. Он, Трофим, меньше всего об этом будет плакать!..

— Они уже были здесь? — снова нарушил Шапиро тягостную тишину. Оказалось, что нет, не дошли еще. Ведь контора-то стоит боком, незаметно затесавшись среди дворовых построек, и немцы ее, скорее всего, просто не заметили.

Израиль Исаевич снова прошелся по комнатам. Везде хлам, покрытый пылью и забвением… На стене в коридоре сиротливо повис обрывок стенгазеты… В ней была большая статья, где давалась гневная отповедь «лодырю и лежебоке Ольге Коваленко». Ольга работала экономистом. Однажды она опоздала на работу на двадцать пять минут. Это вызвало всеобщее возмущение, и трудящиеся единодушно решили: к суду ее, лодыря, к ответу, в соответствии с Законом от тридцатого июня!..

Воспоминания бухгалтера прервал появившийся вдруг Трофим. Израиль Исаевич уже смирился с его молчанием и, когда тот так неожиданно возник, даже вздрогнул. Сторож, по-прежнему не произнося ни слова, застыл у косяка.

— Тебе что-то надо, Трофим? — опасливо спросил его Шапиро.

Тот молча указал пальцем на его галоши. Шапиро начал сосредоточенно соображать, что бы это значило. Но Трофим вдруг заявил ему, что вот, мол, пошли дожди, а он, Трофим, босой ходит. Вот, мол, и поделись и отдай ближнему своему новенькие галоши!

Израиль Исаевич остолбенел. «Что этот сторож болтает о галошах? Как же он, Израиль Исаевич, вернется домой без них по непролазной грязи? Ведь он и так всегда больше всего боялся сырости, потому что ему ничего не стоило простудиться… да еще и подагра!.. Он никак не мог взять в толк, что надо было от него сторожу!.. И вообще… как он будет выглядеть, когда вернется домой. Можно себе представить, какой концерт устроит ему Сара! А его старые галоши? Они ведь никуда не годятся… А может, их стоит снести Айзеку? Может, он их подлатает?..»

— А разве они не будут тебе малы? — робко спросил он Трофима в надежде спасти положение.

— Как раз впору! — отрезал Трофим. — У меня номер тринадцать.

— Вот видишь! — обрадовался Шапиро, — а у меня одиннадцать.

— Ничего! — угрюмо произнес Трофим, — подойдут!

Шапиро вспотел от волнения. Ошеломленный, он только и успел подумать: «Ведь он этак и все с меня снимет… Скажет, давай шапку, пальто, пиджак…» Торопливо сняв с себя галоши и бросив сторожу «прощай!», он вышел из конторы. На дворе стоял хмурый слякотный день.

«Да, — подумал он, — эта „прогулка“ в контору оказалась ошибкой. Жена его, Сара, была права. И вообще, почему он решил, что его там ждут не дождутся, что сторож бросится к нему с радостью? Ах, дорогой вы наш, Израиль Исаевич, пожалуйте, ждем вас, вот ваше кресло, раскройте ваши бухгалтерские журнальчики и начните работать… Ай-я-яй! Вот что получилось! Теперь Трофим взлетел высоко, а он, Шапиро, упал на дно…»

Так думал бухгалтер Шапиро, обходя лужи и стараясь не попадаться на глаза полицаям. И вдруг его словно бы обожгло, и липкий страх подполз к горлу и сдавил его. Ему показалось, что чей-то взгляд, злой и враждебный, следует за ним, и никуда от него не спрятаться.

— Что же будет, когда придут не за галошами, а за самой жизнью?

1945

Дача

звестно, что ближе к пожилому возрасту человек оглядывается на пройденный жизненный путь и в тревожной растерянности думает: а так ли, на самом деле, следовало его пройти?

Осознав, что отныне и навсегда на него надвигается старость, он, бывает, впадает в панику. Потрясенный этим открытием, он пытается противостоять предначертанью судьбы, дабы предотвратить, или, по крайней мере, замедлить неумолимый ход вещей. Со всей горячностью, пылом и далеко не остывшими еще желаниями он бросается в опасный омут удовольствий, — нередко даже женится на молодой в надежде продлить оставшиеся часы молодости. А иногда совершает еще какой-нибудь «героический» шаг. О, господи, чего только не наворотит наш брат-бедолага, восстающий против неумолимой природы!.. Правда, случаются и не столь драматичные истории, хотя и они, откровенно говоря, порою довольно-таки обременительны!..