Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

— Нет смысла. Я хорошо успевал, усвоил всю программу… Руководство дома отдыха было довольно моими успехами. Мне предрекли большое будущее.

— Если не сядешь, — жестковато усмехнулся Самохин.

— Правильно, они тоже так сказали… Говорят, далеко пойдешь, если, конечно, не сядешь. Они это всем говорили. И все соглашались. Мы там мало общались, но единение было полное. И духовное, и нравственное, и социальное.

Самохин внимательно посмотрел на Евлентьева, но ничего не произнес. Ему нечего было сказать. За словами приятеля стояло нечто такое, чего он не знал, но чувствовал — это не блеф. Евлентьев и в самом деле изменился, но Самохин еще не мог просчитать, в какую сторону, насколько. И как вести себя, не знал. И потому замолчал до самой Москвы, до Савеловского вокзала.

Уже пристроившись в ряд машин на площади, Самохин попридержал Евлентьева, собравшегося выходить.

— Подожди, старик… Разговора у нас с тобой сегодня не получилось…

Может, и к лучшему. Приходи в себя, выздоравливай.

— Я выгляжу больным?

— Нет, выглядишь ты прекрасно. Я о другом… Нам есть о чем поговорить.

— Догадываюсь.

— Это хорошо… Вот возьми. Я ведь обещал тебе гонорар за лесные испытания, — Самохин вынул из внутреннего кармана и положил Евлентьеву на колени пачку денег. — Здесь три миллиона.

— Балуешь, Гена, — усмехнулся Евлентьев, но деньги взял. Вся его предыдущая жизнь, бестолковая, суетная и нищая, приучила подчиняться старой поговорке: дают — бери, а бьют — беги. Когда ему предлагали деньги, он их брал, стараясь не задумываться над тем, когда и чем придется расплачиваться. — Так балуешь или приучаешь?

— К чему? — насупился Самохин.

— К хорошей жизни.

— К этому никого приучать не надо. Все уже приучены. Изначально. До рождения. Звонить мне не надо, сам тебя найду.

— Недельку даешь?

— Пусть будет неделька… После майских праздников встретимся.

— Майские праздники долгие, — Евлентьев вопросительно посмотрел на приятеля.

— Встретимся, старик, не переживай. Будь здоров.

— До скорой встречи!

Евлентьев вскинул на плечо сумку и, не оглядываясь, зашагал прямо к подземному переходу, темному и захламленному, к переходу, который вывел его прямо к квадратной арке. Дворами, мимо мусорных ящиков и завалов хлама, собранного жильцами после растаявшего снега, Евлентьев вышел на улицу Правды.

Идти ему оставалось всего несколько минут.

Анастасия открыла дверь, некоторое время молча смотрела на Евлентьева, будто пыталась найти в нем перемены, потом пропустила в прихожую, закрыла дверь и только тогда приникла к его груди. Это было для нее настолько необычно, что Евлентьев растерялся.

— Ну ты даешь, — бормотал он. — В целости, можно сказать, и в сохранности вернулся…

— Молчи, Виталик, молчи.

— Ни вражеская пуля не настигла, ни бандитский нож…

— Говорю же — молчи!

— Весел, румян, влюблен…

— Боже! — Анастасия отшатнулась и посмотрела на него почти с ужасом. — От тебя же… Ты же весь порохом провонял!

— Из горячей точки вернулся, — улыбнулся Евлентьев.

— Ты был на войне?!

— Ну… Вообще–то это был дом отдыха… Немного своеобразный, но я там и в самом деле отдохнул. Там, понимаешь, разные виды спорта выбирали… Мне досталась стрельба.

— От тебя несет порохом, в глазах смертная тоска, а под ногтями, наверное, запекшаяся кровь невинных жертв! — рассмеялась и Анастасия. — Раздевайся, буду кормить.

Когда Евлентьев, сбросив куртку, заглянул в комнату, то увидел накрытый белой скатертью стол, в центре которого серебрилась бутылка шампанского, из узкой вазочки торчали три алые розы — наверняка тысяч по пятьдесят за них отвалила Анастасия, подумал он и только тогда вспомнил про деньги, которые дал ему Самохин на вокзале. Он вернулся в прихожую, вынул из куртки деньги, всмотрелся в них. Тридцать стотысячных купюр были совершенно новыми, они, похоже, еще не успели побывать в обороте, Евлентьев оказался их первым хозяином.

— Самохин? — спросила Анастасия, увидев деньги.

— Да.

— Тебе не страшно?

— Немного есть.

— А ты не хочешь вернуть ему эти деньги?

— Нет, не хочу.

— А я бы вернула.

— И я бы вернул… Но что–то мешает, — усмехнулся Евлентьев и бросил деньги на книжную полку. — Авось обойдется, — сказал он. — Авось. Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся за двадцать лет научить шахского осла грамоте?

— И что же? Научил?

— Когда в этом кто–то усомнился, Ходжа сказал, что за эти двадцать лет обязательно кто–нибудь сдохнет — шах, осел или он.

— Знаешь, о чем я подумала… Как бы не получилось, что сдохнут все трое…

И шах, и осел, и ты… И произойти это может не через двадцать лет, а гораздо раньше.

— Наливай, — сказал Евлентьев, усаживаясь за стол. — Десять дней ни капли спиртного, представляешь?

— Какой кошмар! — рассмеялась Анастасия. — Ты там к каким–то садистам попал! — Как обычно высказав свои опасения, Анастасия сразу становилась легкой и беззаботной. Она как бы выполнила свою обязанность, предупредила, предостерегла, а дальше уж пускай кто как хочет. Если Евлентьев не пожелал озадачиться печальными ее предположениями, значит, пусть так.