Будь ближе к врагу своему, или Погоня за оборотнями

— Всё, — буркнул он, протянув к огню озябшие руки, — там уже по грудь…

Старший раздал всем по сигарете. Молча закурили. Минут через двадцать послышались шаги — кто-то шёл по направлению к костру. Младший затрясся ещё сильнее.

— Глохни, сучок! — Старший влепил ему затрещину…

…Старший следователь по особо важным делам майор милиции Островецкий сидел в своём кабинете и машинально перелистывал страницы уголовного дела по шайке квартирных воров. Нужно было приступать к составлению обвинительного заключения, но Олег медлил. Следствие по делу, собственно, было закончено ещё месяц назад, но тогда он не успел написать «обвиниловку» — на него повесили раскрытие убийства полковника Митрофанова[30], потом произошёл августовский путч… В стремительном водовороте этих событий было как-то не до «квартирщиков».

Теперь же, когда всё устаканилось, можно было бы спокойно завершить это дело, но что-то мешало, не давало покоя. Олег достал лист ватмана с шахматной таблицей по делу, в которой наглядно был обозначен весь расклад: эпизоды, состав участников по каждому из них, следственные мероприятия… Островецкий знал эту таблицу наизусть, но всё равно углубился в её изучение. Таблица имела почти законченный вид: двадцать два эпизода преступной деятельности, четыре фигуранта, в том или ином сочетании постоянно участвовавших в кражах. Однако был ещё и пятый — некто Карлис Крауклис, по кличке Художник, который напрочь выпадал из общей картины. Он участвовал лишь в последнем эпизоде — краже из дома Мары Крумини, совершённой на пару с лидером группы Гвидо Сескисом по кличке Хорёк.

Сескис получил свою кличку не только потому, что его фамилия в переводе означала «хорёк». Он и был похож на хорька — хитрый, подлый, беспринципный. На следствии он вёл себя нагло, вызывающе, игнорируя очевидные факты и улики. Трое его подельников: Гулбис, Юркевиц и Рогис, молодые парни двадцати двух — двадцати трёх лет от роду, во всём сознались и сотрудничали со следствием, обоснованно рассчитывая заслужить снисхождение, но Хорёк, движимый глупой блатной романтикой, решил изображать из себя крутого уголовника. Однако, будучи ранее не судимым и не имея опыта «общения» со следственными органами, делал это неудачно. Опытный уголовник обычно отпирается до определённого предела, но под давлением улик либо признаётся, либо уходит в «несознанку» — вообще перестаёт давать показания. Естественно, если он признается, то только в том, что ему доказано, но нести околесицу опытный урка не станет — глупо и бессмысленно. Зачем понапрасну раздражать следователя?

Хорёк же плёл разные небылицы, на которые, тем не менее, нужно было как-то реагировать, пока Олег не сказал ему:

— У тебя есть право молчать — вот и молчи! Всё, что надо — я тебе и так докажу!

После этого Хорёк немного утих, перестал нести чепуху, но и показаний не давал. Ему было двадцать четыре года, и в своей кодле он был самым «авторитетным» товарищем.

Как и на какой почве Художник мог с ним сойтись, Олегу было неясно. Ранее они вроде бы не пересекались, Художнику вообще тридцать два года, он намного старше остальных участников группы. Ну пьяница, ну развёлся на этой почве с женой и потерял работу оформителя в комбинате бытового обслуживания — отсюда и кличка Художник — но ведь не вор! За свои тридцать два года он ни разу не попадал в поле зрения милиции. Нет, что-то здесь не то. Художника взял Ояр Долгоногов, притащил пьяного прямо от винно-водочного магазина. Когда Художник маленько протрезвел, ему устроили опознание — двое мальчишек видели, как он вместе с Хорьком тащил битком набитые чемоданы от дома Мары Крумини. На очной ставке мальчишки подтвердили, что именно он из-за забора, огораживающего участок Мары, подавал Хорьку чемоданы, а затем они вдвоём потащили эти чемоданы к автобусной остановке. При обыске в квартире Художника были обнаружены шесть серебряных чайных ложечек довоенной работы с черенками в виде животных и птиц, выполненных из бордового перламутра. На каждой были инициалы: «КК». Мара Круминя опознала эти ложечки как свои и показала, что они достались ей от покойного отца — Кристапа Круминьша, который и изобразил на них свои инициалы.

Таким образом, Художник был обложен уликами «по самое не могу», но, вопреки логике, не признавал себя виновным и лишь, мотая головой, тупо твердил:

— Я ничего не крал.

Положение ещё усугублялось тем, что Художник вообще не давал никаких пояснений по этому эпизоду, заявив, что не помнит ничего подобного. Олег отодвинул от себя «шахматку» и набрал на телефоне номер Ояра.

— Внимательно… — раздалось в трубке вместо приветствия. Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан милиции Долгоногов был в своём репертуаре.

— Уважаемый Ояр Петрович, — в тон ему начал Олег, — а не соблаговолите ли Вы заглянуть ко мне в кабинет?

— Не соблаговолю, досточтимый Олег Семёнович, — Ояр продолжал ёрничать. — По высочайшему соизволению моего непосредственного начальника — Владимира Ивановича Шестакова — я разбираю ДОРы[31], в коих, по его мнению, «конь не валялся».