Буян

«Вот оно…» — слабо подумал Кошко и оглянулся затравленно по сторонам. Его бросило в холодный пот. Взглянул на письмо еще раз. Почерк старательный, прямой, полудетский. «Нет, мистификацией здесь не пахнет… Что же однако, делать?» Да… Севастополь. Там террористы бросили бомбу у входа в собор… Пострадало более ста человек… Что же делать? Остановить шествие? Поздно. И невозможно. Это равносильно публичному признанию, что власть боится террористов, спасовала перед революцией. Этот позор хуже смерти. Нет-нет, надо что-то другое… Убрать долой всех людей от процессии, оставить только близких, не подпускать никого. А как не подпустишь? И что скажет вдова Блока? Кошко задыхался, глаза его бегали, в груди сдавило. Надо думать. А если огласить письмо народу? Вздор, народу доверять нельзя. Значит, остается одно: скрыть его содержание и не считаться с ним. Не считаться вовсе. Словно его не было. Ведь прошли уже полгорода и не случилось ничего… Гм.. Так-то так, а если прямо в соборе бросят бомбу?

Кошко содрогнулся. Гроб тем временем сняли с катафалка, понесли. Все смешалось. Поток подхватил вице-губернатора, увлек в прохладный сумрак храма. Гроб обложили венками, началась длинная обедня. Высокие своды собора огласились пением хора. Молящиеся встали на колени. Кошко прижал потные ладони к холодным плитам пола и застыл в скорбной позе. Он видел лишь клочок черного подола траурного платья вдовы Блока и поймал себя на нелепом желании спрятать под него голову, спрятать куда-нибудь все свое крепкое здоровое тело, от которого через миг может не остаться ничего. Он сделал над собой мучительное усилие, встал. Не думая о том, что скажут о его поведении окружающие, пробрался к амвону и нырнул в правый придел. Там, приняв деловито-озабоченный вид, попросил псаломщика открыть ему запасной выход и выскочил на безлюдную сторону соборной площади. Оглянулся кругом и припустил к богатому дворянскому особняку Алабина — своего партнера по картам. Там попросил приготовить ванну, разделся и погрузил в освежающую прохладу свое истомленное жарой и переживаниями тело. Неподвижность и бодрящая вода успокоили вице-губернатора. Голова заработала четче, нить размышлений не путалась. Вскоре из разрозненных кусков образовался довольно стройный, на его взгляд, план действий против невидимых врагов. Складывалась уверенность в том, что он сумеет предотвратить покушение на собственную персону, не уронив при этом своего достоинства в глазах общества.

Настроение пошло вверх, и он, блаженствуя в ванной, готов был воскликнуть: «Эврика!»

Позже, одеваясь, он несколько приостыл, подумал: «Пожалуй, рановато я начал праздновать победу, до триумфа еще далеко».

* * *

В день похорон Блока Самарский комитет РСДРП решил переправиться поутру на тот берег Волги и провести важное собрание. Это удобно тем, что в такое время жандармам и филерам будет не до подпольщиков. Комитету предстояло решить вопрос об издании легальной большевистской газеты «Самарская Лука», поэтому на полянку в заволжском лесу явились все уцелевшие от арестов революционеры: Шура Буянов, Протопопов — «Демьян», Марк Елизаров, зять Ульянова-Ленина, и другие из районных партийных комитетов.

Муза подошла к собравшимся в тот момент, когда Шура рассказывал товарищам о своей поездке в Петербург. Стройная фигура Буянова, звонкий голос, привычка потряхивать копной русых волос сразу привлекали к нему внимание. Говорил он сдержанно, подбирая слова, старался, видимо, вспомнить и воспроизвести как можно точнее то, что видел и слышал. Голубовато-серые глаза его поблескивали, подогретые тем интересом, который ощущал он у своих слушателей. Все следили за ним с нетерпением, словно разворачивали свежую газету с надеждой отыскать что-то новое, поражающее. И самому Буянову тоже, видимо, хотелось разгрузить себя от багажа осведомленности.

В лесу было еще прохладно. Прогулявшись по росе, Муза зябко поеживалась. Длинные тени тянулись через поляну, открывая солнцу только западный ее краешек. Люди сидели на просохшей траве и слушали с таким вниманием, словно перед ними выступал не Шура Буянов, а невесть какой знаменитый трибун. Он рассказывал, как недавно пришлось ему попасть на митинг в народный дом графини Паниной в Петербурге. Повели его туда товарищи из комитета. На собрании преобладала «чистая публика», но было немало и рабочих. Зал большой — с колоннами, с высокими окнами.

— Выступали ораторы разных партий, говорили-говорили, и вдруг кто-то заявляет, что партия кадетов заключила тайное соглашение с правительством. Какое соглашение, никто на собрании не знал, но шум, но возмущение поднялось — точно взорвало всех. На трибуну взбежал член Государственной думы кадет Огородников и взвыл, будто ему живот схватило: это-де клевета! Никакого соглашения не было, а были переговоры осведомительного порядка, обмен мнениями по текущим делам.

«С кем, — кричат из зала, — с царским палачом Треповым?»

Кто-то сидевший в одном ряду с Буяновым посылает в президиум записку, и вскоре председатель объявляет: