Бунин и евреи: по дневникам, переписке и воспоминаниям современников

С точки зрения литературного жанра мемуаристки сегодня «Воспоминания» Бунина представляются «работой уникальной»⁸⁴, ибо: «…находясь в зазоре между собственно мемуарами и публицистикой, она при всех сложностях идентификации ее жанровой природы, тем не менее воспринимается как предельно целостное и концептуальное высказывание. К такого рода структурам давно применяется понятие цикла, внутренняя смысловая природа которого определяется соотнесенностью фрагментов в общей архитектуре целого. Взятое по отдельности (даже с учетом своего истинного происхождения, которое может и не быть связанным с данным циклом), каждое слагаемое сверхтекстового образования будет резко редуцировано с точки зрения своей семантики, лишено того контекстуального значения (особенно важного в “итоговых”, наделенных явным исповедальным “заданием” сборниках), которое сообщил ему автор. <…>Поэтому <…> намерение выбрать из “Воспоминаний” “те очерки, в которых раскрывается образ самого автора, его взгляды на литературу” <…> обессмысливает сам текст-первоисточник»⁸⁵

Однако современники воспринимали «Воспоминания» как сугубую критику, причем высказываемую с позиций самовосхваления и помпадурства. Если Бунин в чем-то и бывал прав в своем «самовидении», и «многое из того, что он писал, было справедливо», то, как считает толерантный Седых, «оценку он давал беспощадную, а по форме очень уж жестокую»:

«У Горького была “болезненная страсть к изломанному языку”, “редкая напыщенность” и непрестанное позерство. Поэзи<я> Есенина – “писарск<ая> сердцещипатель<ная> лирик<а>”, а сам поэт <был> непревзойденным по пошлости и способности кощунства; впрочем, <…> по линии кощунства <Бунин> пальму первенства готов был передать Блоку. <…> Маяковский был “самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства”. Алексей Толстой сочетал громадный талант с душой мошенника; <…>“буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство”; “морфинист и садистический эротоман Брюсов”; “обезьяньи неистовства Белого”; “запойный трагик Андреев”… Становилось страшно», – ибо в своем абсолютном большинстве слушатели и читатели бунинских «Воспоминаний», в том числе и его близкие друзья, включая самого А. Седых, придерживались совершенно противоположного мнения о личности и творчестве этих писателей.

И все же Яша Цвибак всеми силами защищал Бунина, стараясь сглаживать все шероховатости его отношений с читателями, гасить их недовольство. Об этом свидетельствует публикуемое им письмо Бунина от 20 января 1949 года:

«Милый Яшенька, на том свете Вам кое-что простится за то, что очень

успокоили Вы меня в моей позорной старости на некоторое время. Очень обрадовали вы меня своим последним письмом (по поводу “Авторских заметок” – М. У.) и еще раз сердечнейше целую Вас.

Целую и за то, что защищаете Вы меня от клянущих меня за мои “Авторские заметки”, – за то, что не расплакался я в них насчет Блока, Есенина (о которых еще и слуху не было в ту пору, о которой говорил я в своих “Заметках”, – которые, кстати говоря, ничуть ни есть история русской литературы) и за то еще, что старик Бунин позволил себе иметь собственное мнение про величайшего холуя русской “поэзии” Маяковского, при всей его холуйской небездарности.

1 февраля 1950 г.

…Вот видите – себе ВЫ позволяете не любить (Мережковских – М. У.), а на меня шипите очковой змеей за мою нелюбовь к такому мерзавцу и пошлейшему стихоплету “под гармонь”, как Есенин! <…>

“Мертвому льстить невозможно?” А мерзавцу Блоку необходимо? За что именно “ругают меня”? Ведь мне кажется, что насчет “Двенадцати” я сказал только то, что неоспоримо. Вообще: какая кому беда в том, что мне не нравится в литературе?»

Седых пишет, что «противоположную точку зрения Бунин воспринимал довольно болезненно, как некое личное оскорбление». В критические минуты, как например, после публикации в ноябре 1950 года в «Новом русском слове» интересной и, естественно, не ругательной статьи Г. Александрова «Памяти Есенина», когда «Бунин прислал мне необычайно гневное письмо с бранью по адресу автора и закончил его угрозой», – перестать публиковаться в газете, Седых просто и тактично напоминал больному старику, что, мол, его «письмо отправлено не по адресу: по вопросу о дальнейшем сотрудничестве следовало бы обратиться к редактору газеты М. Е. Вейнбауму, а не ко мне».

Поостыв, Бунин ответил Седых в примирительно-извиняющим-ся тоне, что он, мол-де, «…вовсе не сердился, а писал вам по приятельски, как одному из главных членов редакции,

А заявлять официальный “протест”, как Вы выражаетесь, редактору не считал нужным, т. е. не хотел раздувать этой маленькой истории. И хорошо, что Вы ему не показали записку к Вам, а то вышло бы, что я хочу как-то “полупротестовать”, не прямо, а через Вас. Если бы хотел, хватило бы смелости протестовать непосредственно».