Бункер "BS-800"/ der Fluch des Reichs.

Левинц отделил пузырь и отдал его мне. Да, поджаренный именно на углях, он приобретает тот самый неповторимый вкус. Я вытащил из костра головёшку, нацепил пузырь на ветку, и некоторое время держал над красным углем. Не успел я дожарить пузырь, как тут же меня толкнул Левинц, и кивнул в сторону наполненных кружек.

— За мясо рыбы! — пьяно провозгласил Левинц.

Мы выпили. Какое-то время мы сидели с Борисом, тихо вспоминая прошлые «выходы», обсуждая общих друзей. Кого-то уже не было в живых, кто-то отбывал наказание в тюрьме — за преступления совершённые в силу своего своенравного характера; другие — без вести пропали, — и таких ребят довольно много! Кто-то лечится в психиатрической больнице — от передозировки наркотических и прочих одуряющих разум веществ. Некоторые товарищи ушли в монастырь — есть и такие, которые начинают задумываться, своими глазами увидев вещественные доказательства неизбежной смерти.

Часто попадаются кости. Это не самое приятное зрелище: когда ты находишься в большой компании, каждый из твоих товарищей, увидев останки человека, надевает непроницаемую маску безразличия — некоторые даже смеются, стараясь скрыть свои истинные чувства за показной напыщенностью. И ты сам за собой замечаешь, что тоже стараешься выглядеть уверенным, бодрым. Никому не хочется выглядеть перед братвой лохом! Именно поэтому поисковики называю кости «маслами» — не из-за пренебрежения к памяти погибшего человека, а для того, чтобы отогнать тяжёлое чувство, которое проникает в душу. Слово «масёл» придаёт оттенок шутливости, приуменьшает страшное значение, смысл, — увиденных тобою человеческих останков — это слово помогает защитить психику от «burn out»[47]. Но кости эти остаются у тебя в душе — цветной, или чёрно-белой фотографией, отпечатываясь в твоих снах.

Многим трудно с этим жить, неизвестное чувство начинает грызть изнутри, словно болезнь. И «заразившиеся» этой болезнью люди бросают поиск, навсегда, — оправдывая себя перед друзьями множеством «потому». Подсознание, уловив подступившую извне опасность, пытается увести человека подальше, от причины возбудителя неопределённого чувства, — и между поисковиком и его увлечением вырастает непреодолимая стена. На самом деле чувству этому ещё не придумано название, похоже, что оно ново для человека. Некоторые принимают его за тоску, за проснувшуюся совесть, за чувство вины перед миром, Родиной; за грусть, за одиночество которое ты испытываешь, несмотря на окружающих тебя людей… за осознание непостоянности и зыбкости этого мира. Может быть, это чувство времени?

Помолчав, разговор разгорелся вновь — как полу потухший костёр, в который бросили охапку сухого хвороста. Перебирая тему за темой, незаметно мы добрались до Крапа — круг замкнулся. Молча выпив ещё по «стакану», мы разошлись по своим палаткам. Юркнув в тёплую палатку, я мгновенно уснул. Мне снился виденный во сне дед с «Мосинкой» за плечом, рядом с ним стоял виденный мною сегодня Штефан, и почему-то, Маша. Мы были в лесу, светило солнце — листьев на деревьях не было. «Глубокая осень!» — подумал я. Дед отошёл в сторону, и Штефан водил меня, и показывал какие-то метки на земле:

— Здесь, — говорил он, — Веточка, видишь, как лежит?

Я кивал, рассматривая, с виду обычную, ветку. Штефан слегка отстранил меня — чтоб я её не задел. Мы медленно, будто прогуливаясь по парку, шли дальше. На земле валялись листья, жёлтые, полусгнившие, и время от времени Штефан останавливался, тыча острым пальцем в землю и что-то объясняя мне:

— Тут, — вёл он меня дальше, — Кусок коры, там, — показывал он пальцем в землю, — Ямка! Запомни!

Я кивал, но сказать ничего не мог. Посмотрел на него — он был в чистой немецкой форме и в круглых очках, кажется, я заметил это только что. Лицо его было розовым, слегка упитанным, он внимательно смотрел на меня поверх нелепых очков, и всё повторял: «Запомни!». Маша стояла рядом с морщинистым дедом, они наблюдали за нами со стороны. То, что я вижу её здесь, в осеннем лесу, рядом с непонятным Штефаном Ланге, почему-то во сне не вызвало у меня удивления — словно это было чем-то естественным, привычным. Я кивал. Потом всё исчезло. И откуда-то из темноты снова появился Штефан. На этот раз лицо его было синим, как в свете диодного фонаря. Одет он был в рваную одежду, пахло от него гнилью и дохлятиной:

— Среди друзей твоих предатель! — кричал он, медленно шевеля тонкими и чёрными губами.

Лицо его становилось жестоким, похожим на страшную, сморщенную резиновую маску.

— Предатель! — повторял он.

Его образ улетал всё дальше, растворяясь в беспорядочном нагромождении воспоминаний. Остался лишь голос, доносившийся извне моего сознания: «Предатель, предатель, предатель… — вторило ему эхо».

Проснулся я от того, что меня кто-то теребил за плечо. Голова гудела, память потихоньку возвращала меня в реальность бытия. Передо мной сидела Алёна. Её рыжие волосы были распущены, и слегка развивались на задувавшим сквозь открытые полы палатки, ветерке.

— Чего-то случилось? — спросил я.