Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Клянусь Вам честью, что подробности, описанные в «Падении», касаются только меня. Ваш друг – не единственный, кто любит высокие плато. Я тоже их люблю, и я на них жил. Как бывший туберкулезник, я действительно болен пневмосклерозом и страдаю клаустрофобией. Окружающие меня люди могут подтвердить Вам, что я испытываю ужас перед ущельями, гротами и всеми замкнутыми пространствами, что объясняется этим легким недугом. Часто подшучивают и над моим нетерпением перед спелеологами, о моей грусти в глубоких альпийских долинах и т. д. Каждая из деталей, которые поразили Вашего друга, может получить, таким образом, неопровержимое объяснение. Что же касается главного анекдота, вы понимаете, я не склонен пускаться в излишние признания. Тем не менее, позвольте мне, процитировать Вам одну фразу из письма, которое я получил в эти последние дни от одного из друзей: «У каждого из нас, без исключения, была девушка, которой мы не пришли на помощь».

Ваш друг должен понять – это сама очевидность. Вы говорите, что он всегда читал меня с уважением и особенным интересом. Тогда он не может не знать, что я неспособен лгать на такие темы.

Повторяю Вам, я клянусь честью, у него нет ничего общего, абсолютно ничего общего с моим персонажем. Его никто не предавал, и если я правильно понял из Ваших рассказов о нем, он обязательно окажет своим друзьям самое сердечное доверие, без которого вся жизнь – лишь утомительное несчастье.

Первая причина сомнений, которыми терзается сегодня Ваш друг, кроется в изнуряющей жизни, которую ведем мы все, и, в особенности, те, кто помимо бесконечной тяжести современной жизни, осуществляет еще и свой личный труд. Как я могу не понять его? Иногда до конца дня я доживаю, стиснув зубы, и у меня часто возникает впечатление, что я хожу и работаю благодаря чистой силе воли, которая только и держит меня. Но в этих случаях надо не бояться проявлять снисходительность к себе и к своей природе. Надо возвратиться к более животной жизни, к отдыху, к одиночеству.

Надеюсь, что узнав мое мнение, Ваш друг снова обретет отдохновение и мир. Тогда я буду спокоен насчет того, что сам того не желая, вызвал волнение в достойном сердце. В данный момент я чувствую только грусть от того, что одна из моих книг причинила боль, в то время, как я всегда думал, что искусство – ничто, если оно, в конечном счете, не творит добро и не помогает людям.

Письмо г-ну Р.П.

Г-н Р.П.,

Ваше письмо я получил с большим опозданием, и сообщенная Вами весть о внезапной смерти моего друга, застигла меня тогда, когда все уже было кончено. Тем не менее, я благодарю Вас от всего сердца за то, что Вы подумали обо мне. Дидье был частью моего детства и юности, и позже, когда я встретил его, уже получившего церковный сан, мне было нетрудно снова полюбить его таким, каким он никогда не переставал быть для меня. Ибо он остался в душе тем же ребенком, и превратился в мужчину, обладавшего той же самой верой, которая стала более чистой и глубокой, и той же самой верностью. Скромность и постоянная деликатность, привнесенные им в наши отношения (увы, мы в силу различия наших жизненных путей оказались слишком отдалены друг от друга), могли только еще больше обогатить и сделать более ощутимой дружбу нашего детства. Столь резкий, столь неожиданный конец – большая боль для меня. Несколько часов назад мир для меня стал беднее. Я знаю, что для него смерть – это лишь переход, он умел говорить о некоей надежде. Но для тех, кто, подобно мне, любили его, не имея возможности разделить с ним эту надежду, печаль бесконечна. Вы правы, он навсегда останется для нас воспоминанием и примером. Верьте, я с благодарностью переношу часть нашей долгой дружбы на тех, кто его любил и кто имел счастье жить рядом с ним, и не сомневайтесь в моих – отныне – верных чувствах.

А.К.

В больнице N. открывает то, о чем я всегда знал (по причине подобного опыта […неразб.] юность – также и по другой причине, солидарность тел, единение среди смертного и страдающего тела. Вот, что мы есть, – и ничего другого. Это плюс человеческий гений во всех формах, от ребенка до Эйнштейна.

Нет, дорогой Доминик, быть несчастным не унизительно. Унизительным иногда бывает физическое страдание. Но страдание от самого бытия не может быть таковым, оно есть жизнь точно так же, как и это счастье, о котором говорит Бернар в своем тексте с убежденностью, которая меня так сильно взволновала.

Не знаю, стоит ли Вам об этом говорить, теперь вы должны просто жить как все остальные люди. Одним тем, что Вы есть, Вы заслужили счастье, полноту бытия, на какие мало кто способен. Если сегодня эта полнота не мертва, то это за счет жизни, ее счастья, она царит над Вами, хотите Вы этого или нет. Но в ближайшее время Вам надо пожить одной, с этой дырой, памятью, вызывающей боль. Мы все носим в себе эту инертность, – мы, я хочу сказать, те, кто не смогли быть на высоте со счастьем, и кто болезненно вспоминает о другом счастье, проходящем[216] через память.