Буратино. Правда и вымысел…

Он писал его грамотно, со знанием вопроса, и почти не сомневался, что всё будет в порядке и этим крысам из управления не к чему будет придраться. А к чему тут придерёшься: околоточный Стакани сам, без привлечения сил из управления, раскрыл убийство. Все скажут: а этот Стакани не промах, что он там делает в этом грязном околотке, не пора ли его перевести в управление, на должность дознавателя. Чего там дознавателя, на должность следователя, а может быть, даже по особым делам.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И мечты синьора околоточного испарились с появлением полицейского Алисандро, который должен был привести труп:

— Где ты шляешься? Все работают, а он прохлаждается? — беззлобно спросил его благородие, увидев Алисандро. — И бричку, опять же, забрал.

— Никак нет, не шляюсь и бричку брал для дела.

— Чёрт с ней, с бричкой. Ты труп привёз? Предъяви его мне для осмотра тела и лети за родственниками убиенного для опознания.

— Предъявить труп не могу-с, — ответил Алисандро.

— Что такое? — насторожился околоточный. — Почему не можешь? Ты ведь за трупом ездил?

— Предъявить труп не могу-с, ввиду отсутствия оного, — заявил полицейский.

— Что за бред, мальчишка же сказал, что тебе бричка нужна, чтобы доставить труп. Ты же за трупом ездил.

— Так точно, за трупом.

— Так ты что, балда, труп потерял что ли? — спросил околоточный, чувствуя, как дело об убийстве рассыпается на глазах, какое же это дело об убийстве, когда нет трупа.

— Никак нет, не потерял, — обиделся Алисандро, — что я болван какой-нибудь трупы терять?

— А где же он?

— Доставлен в больницу.

— Вот говоришь, что ты не болван, а сам болван из болванов. Ну, зачем ты труп в больницу доставил? Его же надо в морг или в судмедэкспертизу. Вот скажи мне, зачем ты труп в больницу доставил?

— Так он настоял.

— Кто настоял?

— Так труп и настоял. Я его к вам вёз, а он мне и говорит: «Дяденька полицейский, а куда мы едем?». А я ему говорю: «Молчите, труп, вам разговаривать не положено, а едем мы в участок». А он мне говорит: «А я не хочу в участок, у меня голова болит. Мне в больницу надо». А я ему: «Это пусть синьор околоточный решит, болит у трупа голова или нет». А он мне: «А тогда я сейчас сбегу». Ну, тут мне его жалко стало, и я его в больницу-то и отвёз. Вот доктор бумагу дал, — сказал Алисандро и протянул околоточному бумагу. Это была справка от врача, в которой говорилось о том, что такой-то мальчик был принят от полицейского в приёмный покой с симптомами сотрясения мозга.

Прочитав эту бумагу, околоточный понял, что плакало его убийство, а вместе с ним кресло в управлении и чин дознавателя. Стакани вздохнул и грустно спросил:

— А что за пятна у тебя на рукаве?

— Так блевал, — ответил Алисандро.

— Кто блевал?

— Да труп блевал, всю бричку заблевал, пока я его до больницы довёз.

— Уйди отсюда, — устало произнес околоточный и захлопнул папку с надписью «Убийство», — уйди, чтобы глаза мои тебя не видели. Иди бричку чисть.

И стало грустно синьору Стакани, даже тоскливо, и захотелось ему сильно выпить или допросить кого-нибудь, чтобы зубы повылетали.

— Э-хе-хе, — вздохнул он, — только что было у меня убийство, и улика, и убийца. А теперь что? Только нанесение тяжких телесных повреждений. Вот если бы этот негодяй сдох, как всё было бы хорошо.

Околоточный подпёр кулаком голову и запел грустную песню. Эту неаполитанскую песню поют до сих пор, но раньше она звучала несколько иначе:

Скажите, девушки, подруге вашей:

Её поймаю, ноги обломаю.

Я эти ноги в зелёный цвет покрашу,

Пусть дуре будет стыдно, что зла была со мною.

Без ног-то дурочка сговорчивее будет,

А то вчерась прождал её напрасно.

А может, ноги покрашу ярко-красным,

Пусть знает милая, люблю её я страстно.

Петь околоточный любил и умел, он знал много песен, допел бы и эту до конца, но тут его подчинённые стали приводить свидетелей, и синьор Стакани прекратил петь, так как занялся своим непосредственным делом, а именно: стал снимать показания.

А рыдающие свидетели юного возраста стали прибывать в больших количествах, причём почти все с родителями, которые от серости своей не осознавали своего гражданского долга перед судебно-процессуальной системой и всячески цеплялись к полицейским:

— За что же вы его, моего ребёночка, забрали? — причитали родители. Он ведь не со зла, а по глупости малолетней.

— Он свидетель, — пытались пояснять полицейские.

— Так говорю, он же не со зла, — твердили родители, — а так он добрый, анадысь и картошку прополол. Уж вы его отпустите.

— Отпустим, — обещали полицейские, — только снимем показания.

— Зря вы волнуетесь, — продолжали ныть родители, — а мы бы уж сами показания сняли, отеческой рукой не так обидно.

Это всё ужасно злило околоточного. И тупые родители, и не менее тупые, рыдающие дети. И, не выдержав, синьор Стакани заорал своим полицейским, чтобы всех родителей гнали вон. Полицейские молча переглянулись, мол, чудит наш орёл, и тут же выгнали всех родителей на улицу. А злой Стакани оглядел оставшихся детей и, ткнув в одного ручкой, приказал:

— Эй, ты, с немытыми ушами, ко мне.