Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

— Наша, Рокко. Наша. Не надо самобичеваний, мы ещё им всем зубы пообломаем: и Николаю, и Томазо, и всем остальным.

— А как? — без энтузиазма спросил Чеснок.

— Мы начнём с Николая.

— Убьём?

— Нет. Если мы убьём Николая, останутся его сыновья.

— Убьём сыновей.

— Останутся его племянники или другие родственники. И этих родственников целый оседлый табор.

— Ну что ж, — сказал Рокко, полный решимости, — убьём весь табор.

— Да? — с усмешкой спросил Пиноккио. — Молодец, мне нравится твоя решимость и масштабы твоей натуры. Кстати, как ты собираешься перебить весь табор? Перестрелять всех из обреза или применить боевые отравляющие вещества в их районе?

— Эх, были бы они, эти вещества, — мечтательно произнёс Чеснок, и тут он оживился. — Запалим весь их район к чертям собачьим! Во как! Классно придумал?

— Это мысль, — задумчиво произнёс Пиноккио, обдумывая слова приятеля. — Да, Рокко, это мысль. И мысль неплохая. Молодец, Рокко. Молодец! Тем не менее истреблять всех цыган мы не будем, пусть это сделают другие. Мы вообще попытаемся обойтись без крови.

— А как же ты собираешься это сделать? — не очень-то верил в бескровный исход дела Чеснок.

— Есть у меня на уме одна мыслишка. Если получится, вопрос с Николаем, считай, решили, — загадочно улыбнулся Буратино.

— А чего же ты раньше не решал? — недоумевал Рокко.

— Всё упиралось в деньги.

— Да, без денег дела делать тяжело.

— Ничего, теперь всё решим, старина, не волнуйся. И Николай своё получит, и Томазо, — Буратино снова улыбнулся.

— Мне нравится, когда ты так улыбаешься, — сказал Чеснок. — Улыбка у тебя страшная.

Потом пацаны зашли в сарай, заперлись изнутри и заснули. И спали спокойно и крепко, проснувшись за всю ночь всего один раз, когда вернулся Лука.

А на следующее утро Буратино быстренько сбегал к ювелиру и, поругавшись с ним всего полчаса, забрал у него одиннадцать ярких, как солнышко, цехинов. Вернувшись в берлогу, он выдал всем членам банды, к тому времени собравшимся там, зарплату, чем немало порадовал своих ребят. Все были довольны, не доволен был один Фальконе, да и то потому, что валялся в это время рядом с портовым кабаком, пьяный вдрызг и без ботинка. И никаких денег, естественно, он не получил. Что ни говори, а двадцать сольдо давать ему было нельзя, он и на два мог напиться.

А Пиноккио тем временем отправил Луку к поэту и подрядчику Перуцио, чтобы отдать его долю. При этом он ещё прикидывал в уме: «Да поесть купить надо, да на чёрный день, да на Николая, да долю Томазо. Так вскоре и денег не останется, когда все доли раздадим». Но Буратино кривил душой. Даже после раздачи всех долей у него оставалось целых шесть цехинов. И даже если часть из них потратить на вопрос с Николаем, денег всё равно оставалось много. По тем временам на оставшиеся деньги можно было купить маленький домик в пригороде.

— Знаешь, Рокко, — вдруг неожиданно начал Буратино, — а почему бы нам не купить себе новую одежду?

— Одёжу — не плохо, а мне лучше револьвер, — согласился Чеснок с товарищем.

— И револьвер тоже, — кивнул Буратино.

— Давно пора, а то хожу, как оборванец какой-то, со старым обрезом. А сколько денег потратим на одёжу?

— Цехин, — смело сказал Буратино, и даже зажмурился от такой суммы.

— Ух, ты! — тоже зажмурился Чеснок. — А на револьвер хватит?

— Должно хватить, — ответил Буратино.

И, оставив остальных ребят, они побежали в город одеваться.

— Послушай, Буратино, — начал Рокко на бегу, — неудобно получается. Мы бежим с тобой одеваться на общаковые деньги.

— Так надо, Рокко. Мы — лицо компании, мы должны быть респектабельными. А мне этими моими штанами каждый болван в нос тычет. Говорят, что с пугала их снял, и несерьёзно ко мне относятся.

— А я тоже лицо компании?

— Тоже.

Пацаны мелочиться не стали и выбрали самый дорогой в городе магазин. Назывался магазин «Гручи». Ребята зашли в него и аж рты разинули, так как оказались в мире роскоши, граничащей с развратом: на полу ковёр, гранитные бабы, голые, подсвечники держат, граммофон играет, кругом стекло. Чем не разврат?

Чеснок несколько секунд прислушивался и спросил шёпотом:

— Скулит, что ли, кто-то?

— Молчи лучше, серость. Это граммофон, а поёт лучший тенор, — так же шёпотом отвечал Буратино.

— Про кого поёт, не разберу что-то. Шепелявый он какой-то.

— Он поёт: «В притонах Сан-Франциско лиловый негр вам подавал манто. Вы, кажется, потом любили португальца, а может быть, с китайцем вы ушли».

— Хреново поёт, — заявил Рокко. — Я бы его выгнал на месте хозяина. Разве это песня, это шипение какое-то. Лучше бы сюда взяли барабанщика из цирка, парень бравый, или, к примеру, папашу твоего, тоже жалостливо играет.

Буратино хотел ответить, он успел только набрать в лёгкие воздуха и укоризненно посмотреть на приятеля, как тут появился приказчик. Это был высокий бледноватый тип с холодными бледно-серыми глазами, в пенсне. К тому же он имел необыкновенно длинные пальцы. Откуда тот появился, мальчишки понять не могли, а только слегка перепугались, когда он вдруг произнёс:

— Что угодно синьорам?