Буря Жнеца. Том 2

Однако истерика неокрепшего сознания – штука сложная. Она может быть оглушительной – вопли, визг, бесконечные приступы ужаса, опять, и опять, и опять – волна за волной. Но может быть и тихой, молчать зловещей, жуткой тишиной – широко открытые рты, силящиеся, но неспособные вздохнуть, выпученные глаза, вздувшиеся на лбу вены, только воздуха нет, в легкие ничего не попадает. Истерика, в которой тонешь. Тонешь внутри себя, внутри собственного ужаса. Истерика ребенка – пустые глаза, залитый слюной подбородок.

Иные секреты невозможно сохранить. Правда о том корабле – из их числа. Очертания «Силанды» были им знакомы, известны до мелочей. Корабль, на котором их родители отправились в безнадежное путешествие в поисках того, кого звал Отцом каждый тисте анди с Плавучего Авали. Аномандр Рейк. Сереброволосый Аномандр с глазами дракона. Увы, они так его и не нашли. Так и не получили возможности умолять его о помощи, задавать вопросы, от которых никуда не деться, тыкать в него пальцами – обвиняя, угрожая, проклиная. Не получили ничего, ничего.

За весла же, храбрые наши родители! Вы еще не переплыли море. Видно ли вам берег? Конечно же, нет. Даже днем вы видите лишь солнечный свет, пробивающийся сквозь ткань холстины, и чувствуете боль в утомленном теле, в мышцах, которые то напрягаются, то расслабляются, то напрягаются, то расслабляются с каждым взмахом весла. Вы чувствуете, как кровь поднимается вверх по колодцу шеи, словно наполняя золоченый кубок, и снова уходит вниз. Гребите, так вас и растак! К берегу!

О да, к берегу. По ту сторону океана, а океан, дорогие наши родители, не имеет конца.

Так что – гребите! Гребите!

Он чуть не хихикнул, но это было бы слишком опасно – нарушить тишину истерики, тишину, в которой он находился уже так долго, что она стала теплой, словно материнские объятия.

Надо держаться, стараясь отодвинуть подальше, затолкнуть поглубже любые мысли о «Силанде». На суше – здесь, в таверне, в спальне – это удается легче.

Но завтра они выходят в море. Снова в море. На корабли, о, туда, где свежий ветер и брызги!

Вот потому-то в сегодняшнюю жуткую ночь всесокрушающего дождя Нимандр и не спал. Он слишком хорошо знал Фейд. Знал, каков оттенок ее собственной истерики, и знал, что она может заставить ее сделать. Сегодня ночью, под размокшие звуки полуночного колокола.

Она способна ступать очень тихо, выбравшись из постели и босиком направившись к двери. Благословенная сестра, благословенная дочь, мать, племянница, тетушка, бабушка – благословенная родственница, кровь от моей крови, слюна от моей слюны, желчь от моей желчи. Но я тебя слышу.

Я знаю, что у тебя на уме, Фейд. То, что раз за разом вспыхивает в твоей душе, – о да, я вижу твои оскаленные зубы, ясно читаю на них твои намерения. Ты считаешь, что невидима, о да, невидима никем, и потому выдаешь себя истинную. Через свою благословенную прорезь – белое на сером, которая так поэтично рифмуется с лезвием кинжала у тебя в руке.

К двери, моя милая Фейд. Подними защелку – и наружу, тихо скользя по коридору, змеиные движения конечностей, а дождь хлещет по крыше над тобой, и вода стекает по стенам грязными слезами. Довольно холодно, Фейд, ты видишь собственное дыхание, и оно напоминает тебе о том, что ты не просто жива, а созрела и возбуждена, что ты ступила на дорогу, на которой тебя ждет сладчайшая награда за твои потайные секреты, что пальцы твои играют на рукояти кинжала, а в гавани на раскачивающейся палубе глаза вглядываются во мрак сквозь промокшую холстину, и по ним сочится вода…

О да, она беспокоится из-за Вифала. Который может проснуться. До – или после. Который может услышать запах крови, вонь железа, смерть, летящую на крыльях последнего вздоха Сандалат Друкорлат. Кто может стать свидетелем, хотя у того, чем и кем является Фейд, является в действительности, свидетелей быть не должно – поскольку такое не дозволяется, никому и никогда, а значит, ей придется убить и его.

Гадюка жалит дважды.