Буря Жнеца. Том 2

Мы – свидетели. Мы – глаза, навеки обреченные смотреть только наружу. Мы отрезаны от мира. В этом – основа нашего закона, нашего запрета. Мы изображаем себя неуклюжими, лишенными жизни, отдельными от остального. Когда-то мы тоже были животными, и мир не делился на мир снаружи и мир внутри. Мир был един, мы тоже были его плотью и кровью, такой же плотью, как трава, лишайники и листья. Кости наши ничем не отличались от древесины и камня. Мы были кровью, которая реками текла к морям и озерам.

Мы поем свою печаль, свою потерю.

Осознав, что такое смерть, мы сами себя выбросили из мира.

Осознав красоту, мы стали уродливы.

Мы страдаем не так, как звери, – поскольку, конечно, страдают и они. Мы страдаем, вспоминая о том, что было до страданий, и рана от этого лишь глубже, боль лишь острей. Никакому зверю такая боль недоступна.

Так пойте же, братья! Пойте, сестры! В свете факела, вольно отражающегося от стен нашего сознания – от стен пещеры внутри нас, – узрите все лики печали. Лица всех, кто умер и нас покинул. Пойте свое горе, пока звери не обратятся в бегство.

Онрак Разбитый почувствовал, что по щекам текут слезы, и в сердцах обозвал себя сентиментальным придурком.

Позади него молча стоял Трулл Сэнгар. Конечно же, чтобы поддержать бестолкового имасса, он не проявляет ни малейшего нетерпения. Онрак знал, что он будет просто ждать, сколько потребуется. Пока Онрак не очухается наконец от теней мрачного прошлого, не вернется в настоящее, к дарам, которые оно предлагает. Будет ждать и ждать…

– Тот, кто нарисовал этих зверей, – настоящий мастер.

Имасс, который все еще стоял лицом к каменной стене и спиной к тисте эдуру, понял, что улыбается. То есть даже здесь и сейчас я не могу отказаться от своих дурацких фантазий, столь же лестных, сколь и бессмысленных.

– Да, Трулл Сэнгар. Истинный талант. Такое мастерство передается по наследству, и в каждом поколении имеется шанс, что оно воистину… расцветет. Как вот тут.

– Художник здесь, среди этих кланов? Или все было нарисовано кем-то другим и давным-давно?

– Художника, – сказал Онрак, – зовут Улшун Прал.

– И за такой талант его и сделали вождем?

Нет. Только не это.

– Этот талант, – ответил имасс, – есть его величайшая слабость.

– Он рисует лучше тебя, Онрак?

Имасс наконец обернулся, но улыбка его уже несколько закаменела.

– Я вижу кое-какие недостатки. Признаки нетерпения. Эмоций столь же диких и буйных, что и звери, которых он рисует. И еще, мне кажется, я вижу знаки того таланта, который он утерял и еще не успел восстановить.

– Как же можно утерять подобный талант?

– Умирая – чтобы вернуться.

– Онрак, – в голосе Трулла появилась новая нотка, серьезность, заставившая Онрака забеспокоиться, – я разговаривал со здешними имассами. Многими, включая самого Улшуна. Я не думаю, что они когда-либо умирали. Не думаю, что они тоже когда-то были т’лан, но это забылось в череде бесчисленных поколений.

– Да, они говорят, что были среди тех, кто не присоединился к Ритуалу. Только это, Трулл Сэнгар, невозможно. Они могут быть лишь призраками, воплощенными чьей-то волей, и удерживает их лишь безвременье Врат в глубине этой пещеры. Друг мой, они ничего о себе не знают. – Тут он запнулся. Да так ли это?

– Улшун Прал говорит, что помнит собственную мать. И что она до сих пор жива. Хотя сейчас и не с ними.

– Улшуну Пралу сто тысяч лет, Трулл Сэнгар. Если не больше. То, что он якобы помнит, – заблуждение, ложь.

– Я в это больше не верю. Думаю, тайна глубже, чем может показаться любому из нас.

– Пойдем дальше, – сказал Онрак. – Я все-таки хотел бы взглянуть на Врата.

И они покинули грот со зверями на стене.