Буриданов осел

Тут двое говорили друг с другом

час за часом, на вершинах, в безднах, смеясь и плача, стараясь облечь в слова все, что доказывали друг другу их тела, стонами, вздохами, вскриками, лепетом, — тщетно, ибо слов хватало лишь на то, что уже существовало до их любви, и потому слова для них могли стать лишь эрзацем, паллиативом, намеком, слова были уже изношены Гомером, Вальтером [22], Гёте, Рильке, Хемингуэем, затасканы героями кино и эстрадными певцами, цитатами, цитатами, им же нужен был новый язык, но даже сказать это, подумать об этом уже было бы шаблоном, клише, жалким подражанием, и они приходили в отчаяние оттого, что пропасть невысказанного нельзя преодолеть, нельзя заполнить ее ни тысячью, ни десятком тысяч пустых слов.

Тут двое исповедовались друг перед другом в своих грехах,

нет, в своих заблуждениях; мишуру они принимали за золото, воду — за вино, лужи — за моря.

Тут двое не только простили друг друга

(за то, что напрасно воображали, будто уже бывали у цели), но и превозносили прошлое (хоть оно и причиняло боль), потому что оно сделало их способными не только наслаждаться великим, но и опознать его.

Тут двое открыли счастье

и его спутников, страх (перед падающим с крыши кирпичом и болезнью, перед несчастным случаем и мобилизацией, перед пулями и бомбами) и нечистую совесть (потому что они позабыли о Вьетнаме, и Индонезии, и Испании).

Тут двое спросили себя: «Знакомо ль и тебе?..» [23]

(и только один понимал, что это цитата), а другой сказал: «Да, да», —

и он тоже никогда раньше не испытывал такой потребности говорить о своем детстве, и она тоже не чувствовала разницы в возрасте между ним и собой, и он тоже часто думал о мертвых, когда шел по озелененному центру города, и она тоже во сне вдруг оказывалась в Западном Берлине и не возвращалась обратно, и ему тоже зимой лето представлялось самым прекрасным временем года, и он тоже еще никогда не чувствовал себя взрослым, и она тоже не носила шляп, не любила диапозитивы, оперетту (даже если она называлась музыкальной комедией), сладкие вина, импрессионистов, игроков в скат, собак, униформы, керосиновые лампы, шикарные рестораны, зато любила пивнушки, равнины, Хильдегард Кнеф [24], темные и золотые тона в живописи, загородные легкие постройки, парусные лодки (с берега), книжки карманного формата в блестящих обложках, Эберхарда Эше [25], кафельные печи, читальные залы по вечерам, решетку Вайдендаммского моста, переполненные кинотеатры, декорации и картины Хорста Загерта [26]

(в особенности те, что с лестницами), и он тоже не мог точно сказать, почему писатели, когда выступают, всегда говорят только о себе, и она тоже иногда месяцами читала только специальные книги, и в моменты, когда они в изнеможении отрывались друг от друга, на него тоже обрушивались потоки мыслей, ничего общего ни с ним, ни с ней не имеющие: о том, что ему нужно проверить фары, что сейчас стоят очереди у пограничных пунктов, что библиотеке требуется уборщица, что снег все еще падает мягко и по-рождественски.

Тут двое вспоминали свое детство (в доме № 4 и в Альт-Шрадове), свою юность (в доме № 4 и в казармах), годы учения (в Лейпциге и в Берлине)

и заново делили свою жизнь: на первую половину (от рождения до нынешнего 24 декабря, 18.00) и на вторую, которой исполнилось только четыре, восемь, двенадцать, четырнадцать часов (но у которой уже были свои воспоминания: «А помнишь?..» — «Что ты подумал, когда я?..») и которая будет длиться до самой смерти.

Тут двое попытались, не умея сказать — как, сказать — почему они любили и будут любить друг друга,