Буриданов осел

Когда Карл в последние недели представлял себе час окончательного разрыва, он казался ему самым тяжким во всей его послевоенной жизни. Теперь же он был взволнован, разумеется, но сильной боли не испытывал. Он был грустен, но не более, чем при любом прежнем переезде. Последний взгляд из окна, последнее прощанье с книгами — это было хуже, но подобное он уже переживал, когда перебирался из Альт-Шрадова в Мюнхеберг, из Мюнхеберга в Берлин, из меблированных комнат в квартиру в новом доме и оттуда в поселок на Шпрее. Покидать обжитое всегда тяжело, только в этом и было дело, ни в чем другом. Он часто убеждался, что радость предвкушения острее радости осуществления, а теперь понял, что и обратное иной раз справедливо: ожидание страданий хуже самих страданий.

Еще бы! Если мысли (и помыслы) заняты только одним: вернуться на место ночных радостей. Даже то, что он именовал грустью, предопределялось этим стремлением и скорее заслуживало названия страха — страха перед реакцией фрейлейн Бродер. Он был достаточно опытен, чтобы знать: моментальные снимки и постельные клятвы без фиксации (практикой) не выдерживают дневного света.

Ему уже приходилось переезжать с коробкой из-под стирального порошка, с заплечным мешком, с ручной тележкой и с машиной для перевозки мебели, и каждый раз он брал с собой все свое имущество. Никогда еще он не владел таким количеством вещей, как теперь, и тем не менее с легким сердцем оставлял все это. Кроме самого ценного — автомобиля.

Впрочем, самым ценным для него всегда были его книги, а их он оставлял, все решительно, ибо выбрать три самые необходимые (как он намеревался) ему не удалось. Раньше на вопрос о книгах, которые он взял бы с собой в длительное изгнание, у него всегда наготове был ответ: сказки Гауфа, «Виннету» [32], «Жертвенный путь» [33]

, «Молодую гвардию», «Мать», «Доктора Фаустуса», «Старика и море». Но для чего ему это теперь? Он начинал все заново и не хотел обременять себя воспоминаниями. Кроме того, все, что ему могло понадобиться (например, «Ленин о библиотеках» Крупской, сокровищница цитат для его торжественных речей), имелось в библиотеке. Он взял с собой только папку с собственными статьями. Хорошо еще, что детей не было дома. Он сбегал на чердак и принес два чемодана и надувной матрац, умывальные и бритвенные принадлежности из ванной, белье и костюмы из прихожей, все остальное было под рукой: документы, лекарства, подушка и одеяло. Это походило на бегство.

Это походило на отправление в путешествие.

«Прощай, Элизабет!» Она как раз собиралась сунуть гуся в духовку, выпрямилась и вытерла руки о передник. Но он продолжал держать чемоданы в руках и добавил: «Деньги я тебе, конечно, буду присылать регулярно», — и пошел.

Так он представлял себе уход (и так бы описал, если б его попросили об этом). Действительность была чуточку иной. Он пробормотал свое прощание и слова о деньгах, но, когда она равнодушно отвернулась, остался на месте и спросил, скажет ли она детям правду. «Я еще не решила». — «Пожалуйста, не надо!» — «Когда-нибудь должны же они узнать». — «Я бы не хотел, чтобы и они еще страдали!» — сказал он и повторил это в разных интонациях: умоляюще, угрожающе, ласково, повелительно. Но она возилась у плиты, чистила картошку, и лицо ее лишь тогда утратило (но зато уже целиком и полностью) отсутствующее выражение, когда она, стоя у окна, смотрела, как он погрузил чемоданы в багажник, сел в машину и уехал.

Понимала ли она, собственно, какие последствия будет иметь этот поспешный отъезд?

Может быть, здесь действовал своего рода инстинкт. (Если нечто подобное вообще существует у женщин, то у Элизабет наверняка.) Несомненно одно — она действительно не могла больше выносить это состояние неопределенности. Несмотря на непроходящую боль, в последующие дни она все же испытывала облегчение. В конце концов Эрп, как и многие из нас (справедливости ради уточним: наряду с другими, лучшими), был маленьким диктатором. Уже в последующие дни Элизабет купила вина для собственного потребления, ослабила витаминную тиранию и радовалась возможности не соблюдать точное время еды.

Когда Петер и Катарина, раскрасневшиеся, промокшие и голодные, вернулись с катания на санках и равнодушно восприняли сообщение, что отец неожиданно должен был уехать, тот стоял уже в дверях между кухней и комнатой Бродер, увидел (вторично) кайзеровский город в золотой раме и на его фоне (впервые) заспанное, неумытое, неподкрашенное лицо фрейлейн, которая растерялась оттого, что не хотела показываться ему в таком виде, а он этого не понял и подумал, что она недовольна его неожиданным появлением, и потому пережил несколько пугающе-мрачных минут на ее неприбранной постели (пока она приводила себя в порядок на кухне), долго не решался сказать правду и лишь спустя несколько часов поверил, что она не притворялась, когда по его требованию (не опасаясь пошлости и шаблона) вновь и вновь повторяла: «Я счастлива, что ты остаешься у меня!»

15