Буриданов осел

Катарина была счастлива. Отец играл с ней «в завтрак». Они сидели на ковре. Тахта была столом. Молоко с медом пили из кукольных стаканов, кофе — из кукольных чашек. Беспрестанно приходилось делать замечания детям: ешьте и не балуйтесь, руки на стол, жуйте лучше, закрывайте рот во время еды! Из соломенной звезды получились две сигареты. «Ты сегодня вечером придешь вовремя или у тебя собрание»? — «Не забудь взять в школу завтрак!» Потом было воскресенье, и все поехали в Берлин, гуляли с кукольной коляской по улицам, посмотрели, насколько выросла телевизионная башня. Это, дорогие дети, бывший арсенал, это бывший Люстгартен, это бывший манеж, а это бывшая… нет, это Шпрее, она здесь такая широкая и такая голубая, ряды колонн перед музеем называются колоннадой, а там — биржа; Катарина громко и долго смеялась, потому что биржа — это ведь совсем не дом, а что-то для денег [27]

и называется, собственно говоря, портмоне. При слове «собор» ей пришло в голову, что люди, посещающие церковь, должно быть, страшно глупые («Глупыши», — сказала она). Вот он, зрелый плод атеистического воспитания! А как относится товарищ отец к этому, когда он в хорошем настроении? Радикальная фрейлейн, без сомнения, сразу согласилась бы с девочкой, он сделал бы то же самое двадцать лет назад, когда носил синюю рубашку, теперь же вопрос не казался ему таким простым. Может быть, учительница дочери была членом соответствующей партии блока [28]

или какой-нибудь епископ снова выступил в «НД» [29]

. Разъяснением, что собор ведь разрушен, любознательное дитя не удовлетворилось, даже расширило вопрос, добралось до рождества, что, собственно, было вполне естественно, ведь рождественские песни были сплошь про младенца Хряста, да и Дед-Мороз вел себя как-то странно. Некоторые отговариваются тут снова германскими мифами, солнцеворотом, древним праздником зимнего солнцестояния и тому подобным, но так ведь можно, чего доброго, докатиться до песни Ганса Баумана [30]

«Святая ночь ясных звезд». А слово «традиция» Эрп не решался выговорить, хотя ежедневно встречал его в газетах. (Если соревнование хоров Фюрстенвальдского округа проводилось вторично, оно уже называлось традиционным.) Тут он пасовал, его, как диалектически мыслящего человека, сразу же начинала мучить совесть, это слово казалось ему более пригодным в качестве бранного. (Задумывалась ли над этим рьяная читательница газет Бродер?) Итак, рождество — праздник мира, а самокат — электричка, на которой едут домой, где ждет особенно вкусный обед — отбивные котлеты с ванильным соусом. Катарина веселилась, как герои немого фильма: она корчилась от хохота, хлопала в ладоши, по ляжкам, широко раскрытый рот показывал зубы то потолку, то полу. Поскольку папа был обезьяной и подражал дочери, Элизабет, остановившись в дверях, подумала: сумасшедший дом. «Папа играет со мной, — возвестила запыхавшаяся Катарина, добавив (поясняя это чудо): — Сегодня ведь рождество!» и постаралась помешать разговору родителей, что ей поразительно легко удалось; и лишь после кофе, когда санки увлекли ее больше, чем рождественское настроение отца, настала пора разговора.

К сожалению. Лучше было бы последовать народной мудрости, предписывающей в таких случаях: сперва выспись! Из слишком разных краев они явились к завтраку: он прибыл с Нанга-Парбата [31] счастья, она — из долины отчаяния. Это не могло хорошо кончиться.