Бусы из плодов шиповника

На рундуке, над которым был прибит указатель столь заманчивого маршрута, образовалось шевеление.

– Здорово, мужики! – сказал я мажорно, еще как следует не привыкнув к полумраку.

– Привет, – ответил мне голос из шевелящегося тряпья.

И тут я увидел, что никаких прочих мужиков, кроме подавшего голос, в вагончике нет. А из лоснящегося и снаружи и изнутри спальника без вкладыша показалась голова не знакомого мне человека.

Он протянул руку и снял некогда белую верхонку с кружки, стоящей на железной, раскаленной почти докрасна, печурке (запахло перепревшим чаем) и отпил несколько глотков. Кружка от копоти была черной.

– Чифиришь помаленьку?

– А че делать-то, – ответил мне парень, пятерней с впитавшимся в нее мазутом расправляя вздыбившиеся волосы.

– Это не ты изощрялся в надписях на вагончике? Прямо какой-то цирковой балаганчик получился.

Парень молча прихлебывал из кружки чай, по-прежнему не вылезая полностью из спальника и лукаво поглядывая на меня.

– А где бригадир? Где бригада? Почему буровая стоит? И ты кто такой?

– Слишком много вопросов, начальник, – ответил он спокойно. – Садись, чайку выпьем. Потолкуем. Трубы, солярку, аванс привез?

– Слишком много вопросов, дружище, – в тон ему ответил я. – Где же все-таки бригадир? В конторе?

– Да нет… В Тулуне… В тюряге мается вместе с бригадой.

– ?!

– Я один остался здесь, – лениво, как о чем-то надоевшем, продолжал парень. – Вагончик, буровушку, бутор стерегу… Дай рубля два. Сахару, хлеба купить – подхарчиться. Потом все расскажу.

Я дал ему деньги. Он в мгновение ока исчез из вагончика.

Шофер возился на улице с машиной, а я начал готовить завтрак: достал из рундука картошки. Почистил. Пока она варится, решил прибраться «в помещении».

В куче старого, пропитанного соляркой тряпья за рундуком я обнаружил новогоднюю открытку. Грустью какою-то повеяло от нее в этом запустелом захламлении. Так бывает в старом, заброшенном доме, где на стенах висят еще фотографии и открытки, но в котором уже никто не живет. И свет из щелей заколоченных ставен едва отражается в мутном пыльно-паутинном зеркале, где в щель между рамой и ним вставлены давнишние поздравительные открытки.

Я не удержался и прочитал это новогоднее послание: «Дорогие родные, Мать (слово «мать» было написано с большой буквы; это противоречило правилам грамматики, но здесь они не подходили, и так хотелось верить, что это не описка), Валера, Любаша, Наташа и Димчик. Поздравляю Вас с наступающим алимпийским 1980 годом желаю всего самого наилучшего в вашей жизни в работе а самое главное в семейной жизни чтобы в новом году вы жили еще дружней, а так же всем крепкого здоровья и самого веселого настроения. Степан».

Так звали сменного мастера, о котором говорили: «Вечно пьяный – вечно злой сменный мастер буровой».

Может быть, это была его открытка.

Почтовых штемпелей на ней не было. Так и не дошла она до адресата…

Я вставил уголок открытки между рамой и стеклом (не поднималась рука ее выбросить). Подмел пол в вагончике. Проветрил его. Мысли у меня были несвязные и невеселые. Перескакивали с пятого на десятое. Но больше вертелись вокруг слова «тюряга», сказанного удравшим за «харчом» Имяреком.

«Да… неплохое начало в должности мастера участка. Впрочем, сам виноват – не надо было соглашаться на эту должность! Работал бы по-прежнему в бригаде и получал бы вдвое больше, и бригада ведь была что надо!»

В вагончике становилось все жарче от раскрасневшейся «буржуйки», боковина и верх которой алели, как бы высвечиваясь изнутри. Я пошире открыл окно и крикнул шоферу:

– Костя, иди завтракать!

Вскорости вернулся и Имярек. Он был навеселе. Сдачу, как договаривались, он, конечно, не принес. Выяснилось, что звали его Вовка Зарубин. И что «молодость свою он зарубил». Где, не говорил, но по цвету лица, наколкам и повадкам было видно и так, что в местах не столь отдаленных. За что, тоже помалкивал. Во всем прочем был весел и словоохотлив.

Он принес булку хлеба и бутылку «Агдама».

Было видно, что ему очень хочется побалагурить «за жизнь». Он так и сыпал шутками-прибаутками.

– Вот «Агдам», – произнес он, весь искрясь и ставя бутылку на стол, – вино для жентлеменадам. (И что это за зверь такой – жентлеменадам?). Как раз к закусочке. А я уже с людьми добрыми принял. Вовку Зарубина каждый угостит. Я у Толи Такмака-то в бригаде кайлографом работаю. Кайло да кувалдометр с ломперметром – мои инструменты. Я ж шурф в любом грунте вырою за два часа без оттайки. А кувалдой да ломом помашешь так – и «банки» после того пухнут. – И он, как бы в доказательство согнул руку в локте. Под рубахой образовался такой бугор, что я подумал, рукав просто лопнет.