– Ну, он же рыбак… К тому же бедный рыбак… – Я почувствовал беспомощность своих первых пришедших мне на ум объяснений, главным образом, из-за невозможности оправдания любого убийства.
Димка снова всхлипнул. И снова, как перед ужином, растер кулачками по щекам свои слезы.
«Какой-то день сегодня слезливый, – подумал я. – И природа плакала, и плачет мой малыш».
– Ну, успокойся… Это же только книжка. Выдумка. На самом деле никто никакую рыбу не убивал и старика никакого не было.
Я перегнулся через щель, разделяющую наши кровати, и поцеловал его в соленую щеку.
Казалось, он немного успокоился, но я видел, что он готов расплакаться вновь.
– Ну… Что еще?..
– Да ничего, папа. – Он повернулся на кровати лицом к стене и спиной ко мне. – Давай будем спать, – уже из-под одеяла глухо раздался его голос. И еще что-то… То ли: «Я не пущу», то ли: «Я не шучу!»
Я похлопал его через одеяло по плечу и, пожелав ему спокойной ночи, погасил свет.
Время приближалось к полуночи…
Немного повздыхав и поворочавшись в своей постели, он вскорости заснул. А я, подумав о быстротечности детского горя, еще долго лежал в темноте, глядя на выглядывающую из-за темной, пушистой и чем-то похожей на ежика ветви кедра, чистую и, казалось, влажную Луну и слушал, как струи вновь начавшегося, уже без грозы, тихого дождя плавно стекали по стеклу и мерно, с ленцой, шуршали по крыше.
Иероглиф темной сухой ветки рябины отчетливо отпечатался на призрачно-бледном умытом дождем диске Луны…
Следующий день у меня, как, впрочем, и все предыдущие и последующие недели за две до отъезда, был заполнен всевозможными хлопотами, вперемежку с готовкой завтрака, обеда и ужина…
Конечно, если бы я был один, я, пожалуй, всего этого и не делал. Я имею в виду готовку. Так чего-нибудь перехватил, да и ладно. Но я был не один. И это меня больше всего тогда радовало…
Часам к десяти вечера, когда я уложил Димыча спать, а сам собирался упаковать еще кое-какие бумаги в комнате рядом со спальней, именуемой у нас «кабинетом», я обнаружил на картонной коробке с книгами, явно послужившей сынишке «столом», маленькую, чуть больше спичечного коробка, тоненькую «книжечку», неровно вырезанную из ученической тетради в клетку на бледно-оранжевой обложке которой косо, сверху вниз, было тщательно выведено два слова:
Я сел на пол и раскрыл эту «книжку».
Вот что я там прочел:
Прочитав «рассказ», я почему-то подумал, что у старика Сантьяго в повести Хемингуэя мальчик – это настоящий друг, о котором всегда мечтал и сам писатель, который, в свою очередь, был как бы «мальчиком» для Мэлвила. А мой мальчик – просто мальчик. И он стал другом для огромной меч-рыбы, которую выловил в повести Хемингуэя старик. И чисто по-мальчишески он и воспринял этот жестокий мир, полагая, что должен ведь хоть кто-нибудь прийти на помощь тому, кто в беде. Поскольку зло, причиненное любому живому существу, должно быть, по его понятиям, тут же наказано.