Бусы из плодов шиповника

В недоумении (поскольку никакой живности у нас в доме тогда не водилось) я оглянулся и увидел, что «мой храбрый малыш», которому я еще сегодня днем, когда мы собирали грибы, рассказывал про американское озеро Мичиган, на котором рыбачил мальчик Эрнест, ставший впоследствии великим писателем Хемингуэем, и про то, как он ездил со своим отцом-врачом в индейский поселок, и как его отец там принимал у индианки роды, тихо плачет, растирая своими кулачками по щекам вместе с грязью обильные слезы, которые он тщетно пытается скрыть от меня.

– Ну чего ты, Димыч?

Я подошел к нему и посадил его к себе на колени.

Растительное масло, в котором жарилась картошка, потрескивало, как электрический разряд, словно малюсенькая гроза переместилась в наш дом.

Он прижался ко мне всем своим вздрагивающим тельцем и, уткнувшись лицом в мою грудь, продолжал тихо, иногда со всхлипом и вздохом, плакать, не отвечая на мой вопрос. И слезы у него были такие горячие, что я вскоре почувствовал их влажное тепло через рубаху.

– Ну перестань, Дима… Чего ты? Грозы испугался?..

– Знаешь, папа, когда мама вернется из экспедиции, мы ее больше никуда не отпустим! – решительно заявил он. – И бабушку – тоже, ладно?

– Ну конечно, не отпустим. И бабушку к себе позовем. А скоро и вообще все вместе жить будем все время, – сказал я, гладя его по голове.

В это же время в районе Нижне-Ангарска, расположенного на севере Великого озера, где и вызрела гроза, огромные холодные мощные волны хлестали по корпусу (словно отвешивая полновесные пощечины то одному, то другому борту) научно-поискового судна «Ученый», на котором в это время находилась и «наша мама».

Винты судна работали на полную мощь, но оно очень медленно (как во сне, когда изо всех сил стараешься убежать от преследователя, но едва движешься вперед) продвигалось к спасательному мысу «Толстый», за которым безразличная, все сокрушающая злоба волн была бы уже не так страшна.

– Давай, папа, уж скорее уедем отсюда, что ли, – сказал он, почти перестав плакать и икая.

– Уедем, уедем… Вот как только все упакуем как следует, так и в путь!.. А сейчас иди мой руки. Будем ужинать. А потом я тебе почитаю.

Вот тогда-то мне и вспомнился совет Сэлинджера о хорошем чтении как успокаивающем средстве для детей.

После нашего весьма позднего ужина я вымыл посуду, поднялся на второй этаж, расстелил постели и уложил на одну из них Димыча. (Если кто-то из нас – я или жена – отсутствовали, он всегда перебирался из своей кроватки на одну из наших, стоящих рядом.) Потом снова спустился вниз, на первый этаж к стеллажу с книгами.

Помню, когда я взял в руки «Старик и море», я еще подумал, что, может быть, «Хэм» потому и пишет так правдиво, что все, о чем он говорит, сам испытал и пережил. И испытанное им становится как бы собственным опытом читателя.

Я, например, точно помню, по прочтении романа «По ком звонит колокол» у меня было полное ощущение того, что я сам побывал на той, описанной им, войне. Я на какое-то время словно сросся с героем этой книги – американским парнем Робертом Джорданом, который где-то там, в Испании, ценою своей жизни прикрыл отход отряда, чувствуя, «как его сердце бьется об устланную сосновыми иглами землю».

Честно говоря, «Старик и море», за которую Хемингуэю присудили Нобелевскую премию, мне самому не очень нравится, хотя и производит сильное впечатление.

Мне кажется, у него были книги и получше.

Например, «Фиеста» или «Смерть после полудня». И уж несомненно, лучший его роман, на мой взгляд, о Первой мировой войне – «Прощай, оружие!»

«Старик и море» – слишком натуралистическая книга. И если бы в ней не было столько художественного стоицизма, она могла бы восприниматься лишь как пособие для охоты на «большую рыбу».

В этой книге, как ни в какой другой, по-моему, высветилось два различных подхода к литературному процессу…

Джойс, например, считал, что для достоверного описания футбольного матча достаточно его посмотреть.

Хемингуэй же считал, что необходимо самому участвовать в матче и бить по мячу – иначе описание будет неточным.

Но вот что удивительно и странно!..

И тот же Фолкнер, который вряд ли за всю свою жизнь не только убил, но даже видел живого медведя, написал, тем не менее прекрасную повесть об охоте на этого зверя (ибо, как он сам неоднократно повторял: я создаю свои произведения из материалов человеческого духа) и Хемингуэй, который убил огромное количество всевозможных зверей (от львов до антилоп и буйволов включительно) и выловил огромное количество рыб, рыбин и рыбешек, создали фактически одно и то же – миф.

Поскольку миф – это некий идеальный образец, в который укладывается реальная, повторяющаяся жизнь.