Быть человеком. Концепция человека у Карла Маркса

Мистицизм более или менее идентифицируется с мистификацией; считается, что он страдает отсутствием рациональной ясности: его область – чувства и благочестивая зачарованность; более того, он предполагает уход от социальной реальности, светски пассивен и пребывает в состоянии мистических размышлений. Несомненно, есть мистики, для которых это описание более или менее верно. Однако оно совершенно ложно для Экхарта и некоторых других мистиков, таких как автор «Облака неведения»[119] и Псевдо-Дионисий Ареопагит[120]. Я приглашаю читателя в путешествие, которое, несмотря на свою неадекватность по причине краткости, должно помочь в понимании мистицизма Экхарта.

Классический иудаизм, христианство и ислам – монотеистические религии. Они почитают Единого Бога по контрасту с язычеством, где поклоняются многим богам. Это различие между Единым и многими не количественное, а качественное. Единый – высший принцип знания и этики. Этот принцип возник не только на Ближнем Востоке, но и в Китае, в Индии, и часто в более чистой форме, чем [западная] концепция Единого Бога.

Мне представляется резонным считать, что в определенный момент человеческого развития, когда человек разорвал бо́льшую часть первородных уз, делавших его частью почвы и племени, и когда индивидуализация достигла своего первого пика, человек должен был в большей мере осознать себя как личность, которой противостоит множество феноменов – тех вещей, которые «не я», находящихся в оппозиции к нему. Вследствие этого должна была развиться логическая потребность в другом принципе, который противостоял бы миру феноменов, – принципе Единого, или Не-вещи, чтобы не оказаться опутанным обманчивой вуалью множественности вещей.

Человек должен был обрести такой же опыт и в отношении себя. Одновременно с первым пиком индивидуализации законы и нормы первичной группы делались менее влиятельными, и человек был захвачен множеством своих желаний – чем больше предметов он создавал, тем больше пробуждалось желаний, и он стал бы беспомощен в их путанице, если бы не смог создать идею Единого в самом себе, ощутить себя как объект желаний и действий, сформулировать концепцию самости – концепцию «я».

Таким образом, поиск принципа Единого как регулирующего принципа познания и самоощущения сделался необходимостью, если человек не хотел стать беспомощным объектом вещей и своих чувств. Следует заметить, что процесс индивидуализации проходил в несколько этапов. Первым шагом был выход человека из царства животных (описанный в моей книге «Анатомия человеческой деструктивности» и более ранних работах, упомянутых в этой книге). Второй шаг имел место в определенный момент в цивилизации Ближнего Востока – от неолита (9000 лет до н. э.) до высокоразвитых цивилизаций второго и первого тысячелетий до н. э.; следующим шагом был поворот от средневековой к промышленной культуре, который я описал в книге «Бегство от свободы».

В Индии принцип Единого нашел отражение в самых ранних частях «Упанишад»[121]. Он был назван Брахманом, принципом Единого во вселенной, идентичный Атману

[122], принципу Единого в человеке. Этот Единый – не кто-то или что-то; он превосходит все существующее и не имеет иного имени, кроме того, что он – не что-то. Это верховный принцип мира, часто также определяемый как «neti, neti» (т. е. «не то и не это»). Однако здесь же, в «Упанишадах», мы находим также концептуализацию Брахмана как Верховного Отца – нечто, трудно отличимое от языка Ветхого Завета.

В буддийской махаяне высочайшая истина – абсолютная бездна (пустота), на которую возможен только намек – описание того, чем она не является. Таким образом, в индийском мышлении мы находим зачатки негативной теологии.

Ту же идею мы обнаруживаем в китайском мышлении: в даоизме. «Дао дэ цзин»[123]

начинается со следующей фразы: «Дао, о котором может быть сказано только: не абсолютный дао. Имена, которые могут быть даны, – не абсолютные имена. Безымянный есть источник неба и земли»[124].

В дзен-буддизме мы находим много формулировок, говорящих о невыразимости высшего принципа; вся цель дзен-буддизма – воспрепятствовать попытке понять совершенство при помощи доводов рассудка[125].

На Ближнем Востоке концепция Единого нашла выражение в символе Бога – верховного владыки. Это была историческая необходимость, потому что в маленьких государствах, управляемых восточными деспотами, претендующими на божественную власть, концепция Единого должна была выразиться в символе верховного владыки, «царя царей». Несомненно, этот Бог отличался от всех идолов. Он не имел имени, и никакое его изображение не было дозволено или возможно. Как я указывал в книге «Вы будете как боги», Бог сделал поблажку Моисею, который сказал, что, если он не назовет имени Бога, народ ему не поверит, – и назвал имя. Однако имя как таковое имело несовершенную форму (как процесс, а не предмет), и лучший его перевод – «Мое имя Безымянный».