Бывшая Ленина

Пахал не только Жёлтый дом и муниципальные предприятия, но и формально независимые от городской власти компании, на самом деле учрежденные Жёлтым домом или для Жёлтого дома. Серверы висли от перегоняемых потоков писем и правок, картриджи в обоих принтерах пришлось менять дважды, коробки с бумагой формата А4 выстраивались в столб возле двери офиса каждое утро — и к вечеру столб таял, аки жена Лота под текиловым дождем. От тихого воя выгоняемых листков чесались уши, глаза слезились от бесконечных, в шесть разноцветных слоев, правок, которые приходилось снимать пласт за пластом, чтобы тут же накидать новые и отправить дальше, телефон звонил каждые пятнадцать минут, все цапались со всеми, в желудке горели пицца с роллами, кофейная отрыжка разъедала носоглотку, от мужиков перло псиной, от баб — перекисшим потом, живанши-шанельный фон и запах химического озона из принтеров на синтетической подложке кондиционированного по кругу воздуха делал атмосферу в кабинете юпитерианской или какой там еще, но точно несовместимой с жизнью, и не было от этого спасенья, потому что стало тепло и вонь от свалки накрыла центральные районы Чупова старательней, чем тьма один вечный город — и уж точно на более долгий срок.

Оксана не раз и не два ловила себя на безнадежном обдумывании уже не формулировки для заявления об уходе — это был давно пройденный этап, а точного часа, в который надо заказать такси, выскочить наружу, не надевая пальто, домчаться до дому, велеть водителю обождать минут десять — и в эти десять минут загрузить в чемоданчик документы, бабушкины цепочки, которые Оксана никогда не носила и носить не будет, но они же бабушкины, схватить под мышку Марка, заехать попрощаться к маме, которая только рада будет, если не врет, конечно, успеть на вокзал к проходящему вечернему скорому и уехать в московском направлении до первого симпатичного полустанка, где никто ее не знает, не достает, не звонит каждые полторы минуты, не требует немедленного спасения, где нет симпатизирующих несимпатичных дураков-начальников и дур-подчиненных и где-не-воняет.

Остались же в стране такие места.

Должны остаться.

А и не остались — невелика беда. Мир велик, паспорт есть, язык есть, два с половиной, молодая, сильная, умелая — не пропаду. Любой вариант лучше, чем жизнь на мусорной куче, будь ты даже царица этой вонючей горы. А царицей быть Оксане явно не суждено. Так чего же сидишь?

Привыкла.

Положено.

Недоделала немножко, вот сейчас эти два законопроекта сдам — и тогда.

И тогда новая куча упадет.

Такие мысли накрывали Оксану и раньше, но впервые она поняла, что ее и впрямь никто и ничто не держит. Ни работа, ни карьера, ни Тимофей, ни любовно отремонтированная и обставленная двушка. Нет в них ничего уникального, нет ничего, что нельзя найти, заработать, получить, построить, слепить из палочек-дырочек в любом другом человеческом месте. Да и Марка пора спасать уже.

От этого понимания ей сперва стало страшно, а потом сладко, как даже в эти выходные не было. Я свободный человек, дошло до Оксаны. По сравнению с тем, какой была еще год назад, когда беззвучно рубилась за место с более опытной замшей.

По сравнению со всеми вокруг, на ком висели супруги, дети, ипотеки, карьерные соображения и близкие пенсии. И что самое главное — безо всякого сравнения и безотносительно чего бы то ни было. Оксана Юрченко свободна, ничем не связана и не обременена — потому что Марк счастье, а не бремя — дееспособна и мобильна.

Можно встать и выйти прямо сейчас, а такси заказать уже во дворе — нет, перед выходом во двор, чтобы сладкий запах помойки не сыграл злую шутку, как с лысым героем скучного черно-белого фильма, который любила цитировать бабушка.

Оксана почти уже встала, но Митрофанов сказал:

— Оксана Викторовна, я придумал.

Ну чего ты там еще придумал, милок, подумала она утомленно. Что может придумать скучная серая перхоть без особых примет, достоинств и амбиций?

Он смог — и придумать, и сделать то, что все изменило. Нет, не так. Не бывает, чтобы изменялось всё, и не бывает единой и единственной причины. Одна — она как столб, в который врезаешься и либо застываешь на месте, часто неживым, либо улетаешь в ненужную сторону. А если по-хорошему, то обычно много их, поворотных точек, на каждой из которых устремленная вперед линия чуть меняет вектор и превращается из прямой в кривую. А кривая вывезет, бабушка так учила. Бабушка знала.

Вот этот подход в кабинете был второй точкой — и самой неожиданной. Потому что неожиданным был Митрофанов — несвежий, как и все, перекошенный и неровно выбритый. Особенно раздражали пятнышки серой щетины в складках рта, которые стали видны, когда Митрофанов, на миг задумавшись после недоброго Оксаниного вопросика, сложил губы трубочкой. Это усилило раздражение Оксаны так, что она почти уже выпалила: «А если не знаете, Даниил Юрьевич, так возвращайтесь к работе и больше за пределы поручения не выходите, сроки горят».

Не успела: Митрофанов, скривив рот обычным образом, так, что небритые пятнышки спрятались, сказал: