Бывший вундеркинд. Детство и юность

Идеальный ученый, вне сомнений, — это человек, способный правильно ставить вопрос и правильно проводить исследование. Нет недостатка в тех, кто способен проводить подобные программы с наибольшей эффективностью, не имея, быть может, должной проницательности для постановки проблемы и правильной организации проведения экспериментов: в науке больше умелых рук, чем умелых мозгов, которые могли бы управлять ими. Следовательно, хотя неуклюжий и небрежный ученый не является тем типом ученого, который смог бы выполнять огромную работу в науке, все же в ней для него есть работа, если это человек, обладающий пониманием и хорошо умеющий рассуждать.

Совсем нетрудно узнать всесторонне одаренного ученого, которого так можно назвать безо всяких сомнений. И это задача преподавателя суметь распознать в студенте будущего работника лаборатории, способного к блестящей работе при претворении в жизнь стратегий, принадлежащих другим, и того, кто будучи неуклюжим физически, наделен интеллектом, идеи которого могли бы направлять первого и помогать ему. Когда я был студентом в Гарварде, мои преподаватели не смогли признать, что несмотря на мои ужасные недостатки, я все же мог бы сделать какой-то свой вклад в биологию.

Однако покойный ныне профессор Рональд Тэкстер был исключением. Я учился у него на курсе споровой ботаники. Лекции представляли собою тщательные и подробные исследования анатомии и филогенетики водорослей и грибов, мхов и папоротников и родственных им растений. Обычно это требует от студента тщательных записей и копирования диаграмм, которые профессор рисовал на доске. Лабораторная работа состояла из тщательного рассматривания и зарисовки живого растения и приготовления срезов споровых тканей. Моя лабораторная работа была более, чем плохой: она была безнадежной. И все же я получил отметку В-плюс[24]

за этот курс, не сохранив ни единой записи.

Студент должен уметь делать записи, но я так и не преуспел в этом. Я полагаю, что существует определенный конфликт между использованием внимания студента для грамотного осуществления записи лекции и использованием его внимания для того, чтобы понимать говорящего, по мере того, как он рассказывает материал. Студент должен выбирать между первым и вторым, и в каждом из этих моментов есть свои преимущества. Если студент подобен мне, и у него такая же проблема со зрением и умением писать, что обрекает его записи на незавершенность и на то, что их трудно будет впоследствии разобрать, то он, похоже, пытается усидеть на двух стульях. Если он принимает решение делать записи, значит он обрекает себя на то, что не сможет ухватить основную идею, и в конце курса у него не будет ничего, кроме массы неразборчивых каракулей. Но если у него такая же хорошая память, как у меня, то лучше ему оставить идею о том, чтобы записывать, а вместо того сосредоточить свой ум на материале, по мере его изложения лектором.

Мой курс по сравнительной анатомии был промежуточным между гистологией и ботаникой. Мои рисунки были ужасны, но я хорошо понимал суть дела. У меня была тенденция, как это было с Кингсли, спешить в работе, не вдаваясь в мелкие детали. Это, кстати сказать, была характерная для меня тенденция на протяжении всей моей жизни. И мне нетрудно объяснить почему. Я очень быстро проникал в суть идей и был крайне медлителен физически. И мне трудно было физически угнаться за полетом собственных идей или же придать моим идеям достаточно медленный порядок следования, чтобы он соответствовал возможностям моих физических ресурсов.

Я нашел для себя способ физически восстанавливаться в гимнастическом зале. Я поступил в класс художественной гимнастики, где обычные тренировочные упражнения сочетались со спокойными народными танцами. Я пытался играть в баскетбольные игры в группе для низкорослых, которые проводились в цокольном этаже гимнастического зала, но в этом подвижном и беспорядочном виде спорта в очках нечего было делать, а без очков я был совершенно беспомощен.

Много счастливых часов я провел в библиотеке Гарвардского «Юниона». Он недавно был создан за счет благотворительности властей как «club des sans club»[25] и был выражением протеста против привилегированности Гарвардских клубов. При новом режиме Лоуэлла этот клуб начал увядать. Важным веянием того времени стал новый антисемитизм, и власти стали размышлять с позиций numerus clausus[26]. Ниоткуда стали возникать слухи, что «Юнион» стал штаб-квартирой евреев и других нежелательных элементов. Эти слухи получили отклик и в нашем доме. Моя мать расспрашивала меня относительно еврейской направленности «Юниона» и начала намекать мне, что возможно, было бы лучше, если бы меня видели там не так часто. Поскольку у меня не было другого места, куда бы я мог пойти, чтобы проводить время в обществе, все эти вопросы сильно расстраивали меня.