Бывший вундеркинд. Детство и юность

По мере того как год близился к концу стало ясно, что я не заработал возобновления стипендии, благодаря которой я учился в Итаке, и, если бы она мне была предоставлена вновь, то это было бы особой милостью. Я был подавлен не только тем, что особенно успешно учился на курсах, но также ощущением вины, присущей подростку, которое сопровождает внутреннее сексуальное развитие практически каждого юноши. Мое ощущение вины привело к тому, что я стал избегать семью Тилли, и этот разрыв закончился ссорой моего отца с профессором. Заставить отца поверить в то, что кто-то из его семьи может быть в чем-то виноват, почти невозможно. Я больше не чувствовал себя способным противостоять губительному потоку брани, который должен был неизбежно обрушиться на мою голову в результате обсуждения сложившейся ситуации.

До окончания учебного года я получил новости из дома. У меня появился еще один брат, больной ребенок, который смог прожить немногим больше года. Получив плохие новости из Корнелла, отец забрал меня с отделения Сэейдж и заставил перевестись на отделение философии в аспирантуру Гарвардского университета. Я знаю, что из-за ответственности за семью отцу трудно было предоставить мне шанс для поддержки моей уверенности в себе, но тем не менее, мне как молодому человеку хотелось получить возможность исправить ошибку там, где я ее совершил. Из-за того, что отец настоял на моем переводе, моя неуверенность в себе стала еще больше, чем была. Мои ошибки выстроились в грозную череду погубленных лет, которые я не имел возможности ничем восполнить. Наряду с этим у меня так и не было возможности приобрести навыки независимого существования, и будущее представлялось мне мутным и наводящим уныние омутом.

После возвращения домой у меня было время обдумать ситуацию с нравственной стороны. Процесс достижения независимости во время пребывания в Корнелле сильно тормозился переживаемой сумятицей чувств обиды, отчаяния и отрицания, которые сразу же возникли у меня, когда в начале года я обнаружил, что я еврей.

Некоторые из моих друзей просили меня поконкретнее выразить те чувства, которые я переживал, а также то, что необходимо было сделать, чтобы я вполне обоснованно смог испытывать внутренний покой. Так вдруг обнаружить, что ты еврей, — а перед тем мои наставники навязывали мне враждебное или пренебрежительное отношение к евреям, — все это морально пережить было просто невозможно. Это могло привести меня к беспредельному еврейскому антисемитизму, или, напротив, заставить искать утешения на лоне Авраамове[29].

В действительности ни то, ни другое было для меня невозможно. Отец преподал мне слишком строгий урок по целостности ума и нравственности, чтобы у меня возникло желание принять одну справедливость для себя лично и для своих близких родственников и другую — для всех остальных. Я достаточно слышал резких замечаний, касательно семей университетских преподавателей, имеющих еврейское происхождение, которые пытались не присоединяться к иудаизму, чтобы понять, что в моем окружении были такие люди, которые судили о семье Винер, используя один критерий, а весь остальной мир, опираясь на другой. Совершенно очевидно, что даже если я сам или кто-то из моей семьи пожелали бы отрицать мое еврейское происхождение, такое отрицание не будет принято всеми за порогом нашего дома.

Короче говоря, у меня не было ни возможности, ни желания жить во лжи. Любое проявление антисемитизма во мне есть лишь проявление ненависти к самому себе, и не более того. Человек, ненавидящий самого себя, имеет врага, от которого он никогда не сможет избавиться. И если это так, то это путь к разочарованию, крушению иллюзий и, в конце концов, к сумасшествию.

В равной мере для меня было невозможным кинуться в объятия иудаизма. Я никогда не имел к нему никакого отношения, и в течение всего моего прежнего образования я видел лишь внешнюю сторону еврейской общины, и имел весьма смутные представления о их традициях и обычаях, о правах и обязательствах. Разрыв с ортодоксальным иудаизмом начался еще во времена моего дедушки; охваченный желанием германизировать восточных евреев и заместить идиш верхним немецким языком, он отправил моего отца в лютеранскую школу. Так что, с моей стороны, возвращение в иудаизм не было бы истинным возвращением, это было бы обращением в новую веру и к новым убеждениям. Хорошо это или плохо, но никогда во мне обращения подобного рода не находили благожелательного отклика, равно как и в моем отце. В отрицании собственных суждений относительно массового принятия какой-либо веры, религии, науки или политики есть нечто противоречивое. Ученому необходимо сохранять за собой право менять свое мнение в любой момент, когда появляются новые факты, а я родился и был воспитан для того, чтобы стать ученым.