Бывший вундеркинд. Детство и юность

Это мое воспитание проникло глубоко в мою сущность. У меня никогда не возникало влечения к стадности ни в мышлении, ни в чувствах, несмотря на все мое глубокое уважение к человеку как к человеку, будь он ученым или нет. Для меня невозможно было с нравственной точки затеряться среди великого множества в качестве беглеца от иудаизма; а также невозможно было спрятаться и утешиться строго в рамках еврейского общества. Я не смог поверить в то, что жители Новой Англии, ведущие свой род с незапамятных времен, являются избранным народом: как и незыблемость еврейской традиции не смогла меня убедить в том, что израильтяне — избранный народ. Единственное, что я знал об отношении моего отца к иудаизму, это то, что он скорее был сторонником политики насильственной ассимиляции, чем сионистом, и что он много спорил по поводу данных вопросов с Зангвиллем и подобными ему. Это была та позиция, которую я одобрял, и не только потому что он был моим отцом, но и потому, что я думал, что его подход к проблеме был верным.

Итак, я пережил сильное потрясение, узнав, что я еврей, но я не видел для себя выхода ни в антисемитизме, ни в ультраиудаизме. Так что же мне было делать?

Я не могу сказать точно, когда я нашел решение для своих проблем, поскольку оно зрело во мне постепенно, и не было окончательно сформулировано до того, как я женился. И все же одна вещь прояснилась для меня довольно рано: предубеждение против евреев было не единственным в мире, оно существовало наряду со многими другими формами, внутри которых группа тех, кто имел власть, искала пути сознательно или бессознательно приберегать все хорошее, что есть в мире, для себя, и отталкивать других, кто проникся таким же желанием иметь это. Я прочел достаточное количество работ Киплинга, чтобы ознакомиться с позицией английских империалистов, и у меня достаточно много индусских друзей, чтобы понять, какую горькую обиду вызывает подобное отношение. Мои китайские друзья очень откровенно говорили со мной относительно стремления западных наций ущемить права исконных жителей Китая, и мне надо было лишь слушать и держать глаза открытыми, чтобы знать о положении негров в США, особенно, если кто-то из них вознамерился стать чем-то больше, чем просто батраком на ферме или чернорабочим. Я был хорошо проинформирован относительно взаимной обиды между старыми жителями Бостона и зарождающейся группой ирландцев, которая требовала свою долю власти в обществе и имела весьма либеральный взгляд на то, какой должна быть эта доля, когда речь заходила о других иммигрантах и группах национальных меньшинств.

Результат был таков, что я мог ощущать внутренний покой, если я был против предубеждения против евреев при условии, что я не принимал во внимание, что это предубеждение направлено против национальной группы, к которой я сам принадлежу. У меня не было желания иметь какую-то особую привилегию для себя самого или для тех, кто мне близок. Просто выступая против предубеждения против восточных национальностей, против католиков, иммигрантов, негров, я чувствовал, что имею полное право выступать и против предубеждения, касавшегося евреев. В течение долгого времени я интересовался моими сокурсниками из восточных стран и других иностранных государств и сумел увидеть их проблемы как параллельные моим собственным, и во многих случаях они были и глубже, и сложнее.

Более того, когда я услышал о предполагаемом происхождении нашей семьи от Маймонида, то я не просто осознал свои корни как еврейские, а гораздо глубже, в том смысле, что Восток был частью традиции нашей собственной семьи. Какое право имел я, человек, чей достойный предок жил в мусульманском обществе, полностью идентифицировать себя с Западом, отметая свою причастность к Востоку? Таким образом, я подошел к изучению и наблюдению параллелизма между научным развитием евреев, особенно в тот интересный переходный период, который начался с Мозеса Мендельсона, и который привел к интеграции еврейского и европейского образования в целом, и похожими явлениями, которые я наблюдал лично среди не-европейцев, занимающихся науками. Все это ярче предстало перед моими глазами позже, когда я провел какое-то время, помогая профессору Хаттори, японскому профессору, работавшему в Гарварде, в его повседневной рутинной работе над курсом о китайских философах.