Campo santo

Убийство воспоминания мотивировано страхом, что любовь к Эвридике, как Носсак писал в другом месте⁴⁸, обернется страстью к богине смерти; она не ведает о позитивном потенциале меланхолии. Но если верно, что «шаг из скорби в утешение не самый большой, но самый маленький»

⁴⁹, то это ярчайшим образом сбывается у Носсака там, где вспоминается в буквальном смысле адская гибель группы людей, которые заживо изжарились в бомбоубежище, потому что двери заклинило, а в соседних помещениях горели запасы угля. «Все они отошли от раскаленных стен и сгрудились посередине подвала. Там их и нашли. Они раздулись от жара»⁵⁰

. Лаконичный комментарий напоминает гомеровские строки об участи осужденных: «Все на канате они голова с головою повисли; / Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла / Скоро; немного подергав ногами, все разом утихли»⁵¹. Рожденная состраданием утешительная речь совершенно конкретно выводит читателя в тексте Носсака из кошмара угольного погреба в лежащий прямо за ним монастырский сад. «В апреле мы слушали там Бранденбургские концерты. И слепая певица пела: „Вновь настает страданий тяжких время“. Просто и уверенно она стояла, опершись на чембало, и мертвые ее глаза смотрели вдаль, поверх пустяковых мелочей, которые мы уже тогда боялись потерять, смотрели, возможно, туда, где мы теперь. А теперь вокруг лишь каменное море»

⁵². Конечно, и здесь тоже речь идет о – метафизической – конструкции смысла. Но способ, которым Носсак накрепко соединяет свою надежду с волей к правде и в котором его свободный от патетики стиль помогает вынести напряжение меж этими полюсами, еще раз позволяет оправдать подобную конъектуру.

Из сравнения романа Казака с прозаическим текстом Носсака становится ясно, что в попытке литературного описания коллективных катастроф, там, где такая попытка может претендовать на законность, неизбежно прорывается форма романного вымысла, характерная для буржуазной картины мира. Связанные с этим технические приемы письма в ту пору, когда возникли означенные произведения, еще не сложились, однако проступают все отчетливее по мере того, как западногерманская литература осознает крах недавней истории. Вот почему опубликованная в 1977 году, крайне сложная и на первый взгляд разнородная книга «Новые истории. Выпуски 1-18. Зловещесть времени» Александра Клюге идет наперекор извечному, закрепленному в давних литературных формах соблазну интеграции, ибо без колебаний издана в виде авторских тетрадей, где пропедевтически собраны и организованы исторические и вымышленные тексты и изобразительный материал; она не претендует на статус произведения, скорее это образец литературной работы. Если подобный метод ломает традиционное представление о творческом субъекте, который, упорядочивая расхождения в широком поле реальности, создает целостную картину, это не означает, что тем самым теряет устойчивость и исходный пункт всякого имагинативного усилия – субъективное неравнодушие и субъективная ангажированность. Второй выпуск «Новых историй», посвященный воздушному налету на Хальберштадт 8 апреля 1945 года, именно в этом плане представляет собой образцовое исследование, которое позволяет увидеть, что только через аналитико-исторические разыскания, через соотнесенность событий с их предысторией, а равно и с позднейшим развитием, с современностью и с возможными будущими перспективами аспект личной вовлеченности в коллективные процессы, играющий также и у Носсака решающую роль, может быть сведен к по меньшей мере эвристически осмысленному понятию. Клюге, выросшему в Хальберштадте, было ко времени налета 13 лет. «Взрыв фугасной авиабомбы запоминается, – говорится во вступлении к рассказам, и еще: – У меня на глазах 8 апреля 1945 года такая штуковина взорвалась всего 10 метрами дальше»⁵³. Более нигде в тексте автор не ссылается непосредственно на себя самого. Его отношение к описанному им разрушению родного города – позиция разысканий утраченного времени, когда шоково-травматический опыт, в сложных вытеснительных процессах отправленный пережившими в полное забвение, извлекается на поверхность, в нынешнюю реальность, обусловленную погребенной под развалинами историей. Причем ретроспективное расследование происшедшего ориентируется – в противоположность Носсаку – не на то, что автор видел собственными глазами и что из тогдашних событий он еще помнит, а на процессы в окружении его тогдашнего и нынешнего существования, ведь интенция текста в целом, как будет показано ниже, зиждется на осознании, что по причине невероятной быстроты и тотальности разрушения опыт в реальном смысле был попросту невозможен и может быть обретен лишь обходным путем, через более позднее постижение.