Campo santo

Поэтому мне всегда хотелось узнать, видел ли Кафка фильм «Пражский студент», снятый в 1913 году большей частью в его родном городе и наверняка там демонстрировавшийся. Ни в письмах Кафки, ни в его заметках нет никаких зацепок, Цишлер тоже об этом не сообщает, однако можно предположить, что сей достохвальный образец нового киноискусства с его яркими натурными кадрами не прошел мимо пражан. Итак, допустим, Кафка действительно видел тогда этот фильм, а значит, почти наверняка узнал в истории преследуемого двойником студента Балдуина свою собственную, ведь в точности, как в случае с Балдуином, в том же году наблюдения по поводу одного кадра из фильма «Другой» с Бассерманом (Цишлер подробно на них останавливается) обернулись мгновенным снимком его самого. Фотография, о которой Кафка пишет Фелиции, напоминает ему о берлинской постановке «Гамлета», об уже завершенной части его жизни, своего рода наследии, в котором он, как часто бывает при рассматривании старых фотографий, с испугом замечает постепенную дереализацию собственной персоны и приближение смерти. «Призрачный» – пожалуй, именно это слово лучше всего описывает здесь облик Бассермана. Ранние фильмы вообще призрачны, не только потому, что речь в них зачастую идет о раздвоении личности, двойниках и оживших мертвецах, о сверхчувственном восприятии и прочих парапсихологических феноменах, но и по причине техники: актеры входят в кадр и выходят через еще совершенно неподвижную рамку, словно духи через стену. Однако ж наиболее призрачное впечатление оставлял в фильмах широко культивировавшийся тогдашними актерами-мужчинами чуть ли не насквозь пронизывающий взгляд, как бы направленный на жизнь, к которой трагический герой уже не причастен. Кафка, среди людей нередко чувствовавший себя призраком, знал, с какой неутолимой алчностью мертвые кружат вокруг тех, что еще не умерли. Все его писательство можно трактовать как форму ноктамбулизма или, по крайней мере, его предварительную ступень. «Невесомый, бескостный, бестелесный два часа бродил по улицам и обдумывал, что я выдержал после обеда, когда писал», – записывает он однажды. Его письма, словно летучие мыши, летят ночью в Берлин, и сам он просто фантом из тех, о которых пишет Милене, что они выпивают написанные поцелуи еще прежде, чем те доходят по адресу. Цишлер цитирует также отрывок из письма, где Кафка сообщает, как по дороге домой в трамвае «на ходу, обрывками, упорно [читал] плакаты», мимо которых проезжал. Благодаря любопытству, комментирует Цишлер, Кафка до отказа наполнялся образами. По всей вероятности, они служили ему заменителем жизни, что была для него невозможна, бесплотной пищей, из которой он постоянно, во сне и наяву, создавал фантастичнейшие сценарии, где раз за разом сам становился странным киноперсонажем. Разве не странный эпизод, когда его, как он сообщает почтовой открыткой Максу Броду, из-за легкого обморока у врача кладут на кушетку и он вдруг настолько явственно чувствует себя девушкой, что старается одернуть свою девичью юбку! И разве подобные вереницы видений не суть разыгрывающиеся в камере-обскуре его души фильмы, где он бродит как собственный призрак? Тонкое, деликатное чутье позволяет Цишлеру прозондировать токи меж реальностью и фантазией. При этом фильмы, о которых он пишет, для него всего лишь пленка, сквозь которую по-новому высвечивается интенсивность почти беспрерывного сновидческого и скорбного труда на грани меж реальностью и вымыслом. Дневники Кафки полны рассказов о переживаниях, где повседневное, точь-в-точь как в кино, тает у нас на глазах, превращаясь в невесомые образы. Вот он стоит, например, на перроне, прощается с актрисой Клюг. «Мы <…> пожали друг другу руки, я поднял шляпу и держал ее потом у груди, мы отступили назад, как это делают при отходе поезда, желая показать, что все кончилось и с этим примирились. Но поезд еще не тронулся, мы опять подошли поближе, я был очень этому рад, она спросила о моих сестрах. Неожиданно поезд медленно тронулся. Госпожа Клюг приготовила платочек, чтобы нам помахать. „Пишите“, – крикнула она мне и добавила, знаю ли я ее адрес. Но она была уже далеко и ответ бы не услышала, я показал на Лёви, у которого смогу узнать ее адрес. „Хорошо“, – быстро кивнула она и замахала платочком, я поднял шляпу, сперва неловко, потом, чем дальше она удалялась, тем свободней. Позднее я вспомнил, что у меня было впечатление, будто поезд, собственно, не уходит, а минует лишь короткий вокзальный участок, чтобы показать нам спектакль, и потом исчезнет. В тот же вечер в полусне госпожа Клюг мне представилась неестественно маленькой, почти без ног, она с искаженным лицом ломала руки, словно у нее случилось большое несчастье». Драма целой жизни заключена в этой записи, смонтированной как киноэпизод, – несбывшаяся любовь, боль разлуки, погружение в смерть и возвращение той, кого счастье обмануло.