Чада, домочадцы и исчадия

Богатырь на зов явился из конюшни, и у меня отлегло от сердца.

Был, был у меня страх, что появится он из-под крыльца или из конуры, и одет будет не в рубаху, а в собачью шкуру. Не знаю, как бы тогда в глаза ему смотреть смогла…

— Звала ли, Премудрая?

Хмурый взгляд я проигнорировала.

— Звала. Думаю, Илья, что теперь я сумею тебя отпустить.

Еще один хмурый взгляд стал мне ответом:

— Вошла, выходит, в силу?

— Вошла, Ильюша.

Потому что силы у меня нынче столько, что больше уже вряд ли будет.

И пусть духу договора это не соответствует (старуха ведь имела в виду другое), зато букве — вполне.

И это и было найденной мною лазейкой.

Илья только кивнул молча, не расспрашивая ни о чем и не споря.

Уточнил:

— Что мне делать надобно?

— Ничего, Илья. Я сама всё сделаю, — я прикрыла глаза и поглядела на богатыря другим зрением, потянулась к нему силой.

— Ты только потерпи малость, это долго может выйти…

Врала: я уже видела, её, недовольно дрожащую нить договора, уже знала, что, пусть и не исчерпала она себя, не исполнен еще договор, но разорвать её я теперь вправе, и сделать это удастся с легкостью.

Время мне требовалось для другого.

“Как на острове буяне камень бел-горюч стоит”...

Обережный заговор, найденный в книге, ложился словно сам собой, и слова текли шелком, не цепляясь, не задерживаясь, переплетаясь с силой, с волей, с глупым чувством, бьющимся в сердце…

Я окутывала Илью, оплетала его сверху донизу, с ног до головы, защищая от болезни, от волшбы, от яда, от удара в спину…

Сила, слово и воля, и моя любовь, сплетаясь в тонкую незримую нить, ложились тайным узором на широкие плечи, на бедовую голову, легко и естественно переплетались со старыми, еще Настасьей нашептанными оберегами, и таяли. Словно их и нет.

Остановилась я только тогда, когда повесила на Илью всё, что сумела найти в книге Премудрых.

И лишь после этого оборвала нить Мирославиных чар. Она тренькнула, неслышно и печально, и истаяла.

Будто и не было.

— Ты свободен, богатырь. Нет между нами больше долгов.

— Ежели на заставу княжескую пойду — в пса не перекинусь за забором?

Значит, всё-таки уходит…

А я-то… Значит, показалось.

Я заставила себя улыбнуться:

— Не перекинешься. Только зачем тебе туда идти?

Я обернулась к конюшне:

— Булат! Отвези Илью Егоровича на княжью заставу! Гостемил Искрыч, собери-ка ему в дорогу котомку.

В конюшне возмущенно всхрапнули, но мне было не до оскорбленных чувств буланого.

Со своими бы разобраться!

Кивнув богатырю на прощанье, я крутнулась на пятках и ушла в избу, с видом равнодушным и деловым.

Мол, вы тут седлайтесь, собирайтесь, катитесь — мне недосуг с вами долгие проводы разводить. У меня дел полно!

Позавтракать, например.

Или пореветь в тихом углу.

Но лучше, конечно, позавтракать.

Илья оставил мне прощальный подарок: подпер дверь бани поленом. Хорошо подпер, от души — я уже минут пять крутилась рядом с этой композицией, как лиса вокруг винограда, а поделать ничего не могла: полено стояло намертво.

Вот же ж!.. Силушка богатырская!

Зачем вообще было его запирать? Я же черепу сторожить велела…

Попыхтев еще немного так и эдак, и не добившись результата ни вручную, не пинком, я в конце концов разозлилась, зло взглянула на предательскую помеху — и полено вылетело, красиво крутясь в воздухе, врезалось в забор и, отлетев, шлепнулось на траву.

Вот нет бы сразу так!

С чувством глубокого морального удовлетворения я потянула дверь на себя.

Изучила пленника взглядом сверху вниз: нахохленный, хмурый… Кивком велела следовать за мной и ушла к крыльцу, не дожидаясь, пока он подчинится.

Придет, не придет?..

Пришел.

Вернул мне взгляд сверху-вниз, но рядом со мной сесть не решился — опустился на самую нижнюю ступеньку. Посидели в тишине, помолчали.

Квохтали на заднем дворе куры, опекаемые красавцем-петухом, паслась вдоль забора коза, искоса поглядывая на нас. Булат, успевший воротиться с княжьей заставы, тяжко вздыхал над яслями, заправленными еще Ильей.

О чем думал Иван — я не знаю, а я думала о том, что всему этому добру нужно будет подобрать очень надежного хозяина, когда я разберусь с неведомым врагом и соберусь уходить. Куры да коза — еще ладно, хотя и их тоже жаль, живые же твари бессловесные. Но Булат и Гостемил Искрыч мне друзья, и доверить власть над ними человеку злому и жестокому — никак нельзя.

— Я роду боярского, — нарушил тишину Иван. — Боярина Федора Крапивы средний сын.

Сорвал травинку, покрутил ее в пальцах и с усмешкой добавил:

— Коль надумаешь за плату меня воротить — отец откуп богатый даст.

Хорошая идея. Меня дома уже с работы уволили — финансовая подушка на первое время мне очень даже пригодится.

— Род наш старый, в Войкове и под ним наши земли исконные, отец — думный боярин, на сходе по правую руку от князя Госмомысла сидит.

Хорошо, Ваня, я поняла: ты из “золотой молодежи”, отец твой крутизны немереной. Но мне-то, многогрешной, что с того?

Вслух, впрочем, ничего не сказала, не стала перебивать: сам заговорил — сам пусть и объясняет, к чему ведет.

И он объяснил:

— Василису я впервые увидал, еще когда я юнцом был — и она не на много старше.