Чеченский этап

Баржа, плотно загруженная людьми, наконец зашелестела ржавым бортом о причальное бревно небольшой пристани и остановилась. Люди в трюмах за четверо суток намаялись так, что открывшийся люк, куда ударил дневной свет и хлынул прохладный чистый воздух, показался им входом в рай.

– Выходим по одному, вещи с собой, приехали.

Татьяна с двумя детьми эти четверо суток практически не спала. Ей было двадцать пять лет, когда началась война. Ее муж, Иван Акеев, высокий голубоглазый шатен, был старше ее на десять лет, в первые дни июля 1941 года получил повестку и ушел на фронт. Он был простым рабочим-железнодорожником, трудился как все, в передовики не лез, но и в хвосте не плелся. Двое детишек, почти погодки, мальчик Коля и девочка Валя, были очень похожи на свою маму, но характером пошли в отца – твердолобые и терпеливые, это, наверное, и спасало их последние полмесяца. В феврале 1942 года Татьяна получила извещение о том, что ее муж пропал без вести. А после победы ее несколько раз вызывали в военкомат, и какой-то военный допытывался у нее – не видела ли она после войны своего мужа. Не возвращался ли он домой. Она плакала от обиды. Как ушел Иван на фронт, так она больше его и не видела, только три письма и извещение получила за все время. Эти письма у нее тоже забрали, а в них только о том, как он скучает по ней и детям, и боле ничего и не было. Фотографию мужа тоже забрали, детям ничего не осталось. А в августе 1947 года в их дом, на окраине Солнечногорска, приехали важные люди и милиция. Ей показали какие-то бумаги и приказали собрать личные вещи, потому как ее, как жену предателя родины, выселяют из дома. Что она могла собрать и унести с собой, имея на руках двоих малых детей? Практически ничего. Ее с детьми перевезли в какой-то барак, а в дом тут же вселился заместитель начальника милиции с семьей. Жалко было Татьяне, в том году хорошо яблоки уродились в их саду, не успели созреть только. Она хотела сходить еще раз в дом за брошенными вещами, но не успела. Ее с детьми вывезли на станцию и погрузили в теплушку вместе с несколькими десятками таких же, как она, напуганных и ничего не понимающих людей. В основном это были женщины и дети. Потом начался тяжелый путь в неизвестность. Никто ничего не объяснял. В вагоне нечем было дышать от тесноты и нечистот. Татьяна думала, что эта дорога никогда не кончится. В пути несколько детей умерли, их тела конвоиры выдирали из рук обезумевших от горя матерей. Ее ребятишки каким-то чудом, а может благодаря молитвам Татьяны, уцелели от заразы, которая гуляла по эшелону. Когда поезд прибыл в Красноярск, около их вагона разговаривали какие-то начальники. Она не слышала разговора, но пара фраз врезалась ей в память:

– А что, не все передохли? И куда нам их таперь?

Татьяна настолько далека была от понимания законов, политики, но при всем при этом ей стало не по себе. За что они так с ней? С этими людьми, детьми, ни в чем не повинными? Откуда эта жестокость и ненависть? Разве товарищ Сталин для того их призывал трудиться не покладая рук ради победы над врагом? Она всю войну работала в пекарне, иногда приходилось вкалывать и по две смены, и пекарем, и грузчиком. Мужиков не было, приходилось и таскать пятидесятикилограммовые кули с мукой, и дрова колоть, и печи топить. Все ради будущей жизни, ради победы, ради детей! А они, сволочи, сожалеют, что она с детками выжила в этом жутком вагоне! Татьяна замкнулась и ни с кем не разговаривала всю дорогу. Только с детьми, и то шепотом.

Тут она не выдержала, громко крикнула:

– Будьте вы прокляты! А мы выживем! – и, прижав к себе детей, молча заплакала.

Дверь теплушки раскрыли, и высокий рыжий солдат с винтовкой наперевес распорядился громко:

– Выходь, граждане, с вещами, приехали.

Люди, выбираясь из теплушек, по своеобразному коридору из охранников с оружием выводились на привокзальную площадь, где сбивалась колонна.

Затем, когда построение было закончено, колонну привели к речному порту на Енисее и, даже не покормив, заставили грузиться на баржи. Это было еще страшней. Баржи одним своим видом напоминали старые деревянные корыта. Казалось, они настолько ветхие, что развалятся при первом ударе хорошей волны. А Енисей накатывал и накатывал на берег свои волны, раскачивая эти деревянные, строенные, скорее всего, еще при царе-батюшке, тоскливо поскрипывающие затертыми до блеска палубными досками суденышки.

«Топить будут», – повеяло в колонне, и люди оцепенели. Татьяна, услышав такое, схватила детей и, прижав их к себе, села прямо на дороге. Конвоир больно ткнул ее стволом винтовки в спину:

– Чего расселась, а ну, вставай!

– Не пойду, здесь стреляйте! – закричала Татьяна, пряча головы ребятишек.

Толпа людей вдруг взревела криком, стала расползаться по причалу, тесня солдат охраны.

С буксира на берег сбежал офицер, в серой шинели, перехлестнутой накрест ремнями портупеи. Выхватив пистолет, он ворвался в толпу и выстрелил несколько раз вверх.