Человек и сверхчеловек

Стрэйкер всхрапывает, переворачивается на бок, снова засыпает. В горах Сьерры наступает тишина, сумрак сгущается. Огонь зарылся в пепел и едва тлеет. Непроницаемо черны вершины гор на фоне звездного неба; но вот и звезды тускнеют и гаснут, и небо словно выскользнуло из мира. На месте Сьерры теперь — ничто, вездесущее ничто. Ни неба, ни гор, ни света, ни звука, ни времени, ни пространства: беспредельная пустота. Но вот вдали возникает бледная туманность, и в то же время слышится слабое гудение, точно на призрачной виолончели без конца вибрирует одна и та мое струна; две призрачные скрипки вступают под этот аккомпанемент

и тотчас же в туманности вырисовывается человек — бесплотный, но все же видимый, сидящий, как это ни странно, в пустоте. На мгновение, когда звуки музыки проносятся мимо него, он поднимает голову, потом с тяжелым вздохом никнет в безысходной тоске. Скрипки, приуныв, безнадежно тянут свою мелодию, пока она не теряется в стенаниях каких-то таинственных духовых:

Все это очень странно. Но можно узнать моцартовскую тему; это наводит на догадку, и догадка подтверждается, когда при свете вспыхнувших в туманности фиолетовых искр становится видно, что человек одет в костюм испанского гранда XV–XVI веков. Дон Жуан, конечно. Но где? почему? как? Кроме того, когда он приподнимал голову, его лицо, сейчас скрытое полями шляпы, чем-то неожиданно напоминало Тэннера. Правда, это лицо бледнее, в холодных правильных чертах не прочтешь стремительного легковерия и экспансивности Тэннера и не увидишь налета вульгарности, свойственной современному плутократу, но все же сходство значительное, почти полное. Даже в имени Дон Жуан Тенорио[147] — Джон Тэннер. Куда, на какой край земли — а может быть, и не земли? — занесло нас из XX века и Сьерры?

Возникает новая туманность, на этот раз не фиолетовая, а с неприятной дымчатой желтизной. Тотчас же тихий напев призрачного кларнета придает музыке оттенок беспредельной скорби.

Желтоватая туманность движется, бредет в пустоте древняя старуха, сгорбленная и беззубая, закутанная, насколько можно разглядеть, в грубое темное монашеское одеяние. Она бредет и бредет, медленной, расслабленной поступью, слепо кружит, как оса в своем стремительном и деловитом полете, пока не натыкается на то единственное, чего она ищет: другое живое существо. Со вздохом облегчения, обрадовавшись присутствию человека, бедная старушка обращается к сидящему сухим и неприятным голосом, который еще не утратил способности выражать и высокомерие, и решительность, и страдание,