Человек из красного дерева

Долго потом говорили про Читаря; точнее, говорил в основном я – убеждал, что за повреждённым братом нужен догляд, что мне обязательно следует остаться при нём ещё хотя бы на неделю. Но убедить Николу не вышло, он сухо и немногословно заверил, что Читарем займутся другие братья. У меня даже возникло подозрение, что архиепископ мысленно распрощался с Читарем, как с обречённым, стоящим одной ногой в могиле, – но я поспешил эти подозрения отбросить; такого просто не могло быть. Скорее всего, Никола заботился о безопасности, не хотел, чтоб я узнал то, чего мне знать не следовало.

Не скажу, чтоб я перед ним трепетал, – но восхищался. Он умел быть сердечным – и одновременно держать дистанцию; он распоряжался, не унижая, но и не жалея. Сравнение с полководцем ещё раз пришло мне в голову и смутило меня, ведь духовный лидер не может быть в миру генералом. Жрецы и воины принадлежат к разным породам, к разным кастам. Очевидно, Никола Можайский был единственным в своём роде, уникальным, как уникален весь ведомый им деревянный народ.

Или не он вёл наше племя, или над ним стояли другие, ещё более могущественные? – этого я не знал.

К незнанию тоже привыкаешь. Всю жизнь живёшь в обстоятельствах тайны. Главный постулат, внушённый тебе, гласит: незнание есть благо, условие выживания. Первые христиане жили так же: таясь ото всех, секретно встречаясь по ночам в отдалённых пещерах, иначе – damnatio ad bestias, смерть от звериных клыков.

Не знать – значит уцелеть.

Первое, чему тебя учат, – помалкивать.

Ты не знаешь, велик или мал твой народ. Не знаешь имён тех, кто его ведёт. Существуют ли хроники, записана ли история твоего народа. Как и почему одни твои братья встают живыми, а другие – нет. Ты обитатель всеобъемлющего мистириума. Тебе неведомо, существует ли наука, объясняющая твоё существование. Твоя судьба – шагать во тьме, подсвечивая себе малым огоньком. Это трудно, почти невыносимо. Любая физическая мука ничего не значит в сравнении с мукой разума, пребывающего в неведении.

Но тебя приучают мириться с неведением, и ты привыкаешь.

Мы с Николой разговаривали почти всю ночь.

Он несколько раз повторил, что Читарь не умрёт, будет окружён заботой.

Он сказал, что Параскеву поднимут без моего участия, и её дальнейшая судьба меня не касается.

Он сказал, что истукан-кефалофор Дионисий обязательно будет спасён, и что я приму в этом самое активное участие.

Он сказал, что теперь главная моя забота – судьба девочки Евдокии.

Наконец, он сказал, что отъезд мой будет отложен на сутки, с тем, чтоб я завтра днём подготовился, а ночью пришёл к исповеди.

На том мы расстались, и я, в молочном утреннем туманце, дошагал от собора до окраины, до своего временного пристанища. Проверил фигуру Параскевы: она лежала, укрытая мешковиной, отполированная, полностью готовая к поднятию.

Снял навесной замок, открыл железную дверь. Читарь стоял на том же месте, перед подставкой для книг, с расстояния в несколько метров его можно было принять за неживого.

Свечи истаяли и потухли, на полу под ними остались лужицы воска.

– Хорошо, что ты пришёл, – сказал он. – Я уж испугался, что не увижу тебя больше.

– Спина болит? – спросил я.

– Неважно, – ответил он. – Подойди.

Я приблизился.

– Мне было видение, – тихо сказал Читарь. – Как бы сон наяву. А может, и не наяву.

– Истуканы не спят, – сказал я.

– Да, – ответил Читарь. – Но я вот уснул, представь себе. Уснул не как человек – как лошадь, стоя уснул… Такое бывает. И я видел… что-то… Не знаю, хватит ли слов. Сначала расскажу тебе, а потом ты дашь мне карандаш и бумагу, и я запишу. Чтобы было, как положено, два свидетельства, устное и письменное. Ты должен всё запомнить.

Он замолчал. Я склонил голову, пытаясь осмотреть его спину, но в полумраке трудно было составить мнение о трещине. Вроде бы она не увеличилась.

– Сначала, – сказал Читарь, кашлянув, – я увидел себя, в своей прежней жизни, в образе Андрея Первозванного, распятого на скошенном кресте, со вздетыми руками и расставленными ногами. Крест мой вкопан на морском берегу, а у моих ног – мой железный посох, наполовину вбитый в землю. И я чувствовал себя живым, потому что мне было холодно в промежности. Перед собой я увидел море, лазоревое и спокойное вблизи, но дальше, у горизонта, чёрное, в огромных волнах, грозящее близкой бурей. Одесную от меня я увидел златокрылого ангела, а ошую увидел стадо овец и поле со льном. И ещё кто-то был за моей спиной, но я не знаю, кто, ибо был распят. И вот буря приблизилась, и ударила молния, и овцы закричали, и ветер сдул с них шерсть, и льняные стебли полегли. И ангел, устоявший перед бурей, указал мне на шерсть и на лён и сказал: “Довлеет ти к укреплению!” И улетел. И тот, кто был за моей спиной, тоже пропал. Остались горы шерсти и стебли льна, и буря. Так я очнулся. Я был в ужасе и весь дрожал. Но потом успокоился и захотел истолковать видение, и это моё толкование ты тоже запомни, прошу тебя.

– Запомню, – пообещал я.

Читарь кивнул, морща лоб.