Человек из красного дерева

Глотала рыдания, сдерживалась – но не могла. Я оглянулся: на нас никто не смотрел.

“Всё равно, – подумал я, – это хорошо и правильно, пусть она узнает всё от меня. Это нас сблизит. А я того и добиваюсь. Дело ведь не в деревянной Елене, дело во мне. С кем спал историк Ворошилов? Какая мне разница? Никогда меня это не волновало. Известно, что как минимум один раз он переспал с живой смертной, и родил дочь – вот она, передо мной”.

Гера встала, прижимая ладонь к глазам, к носу, извинилась, выбежала, но платок и сумку оставила.

Для них это важно, да. Кто с кем спит, или спал. Кто кого любил. Кто от кого родил, и кого родил, и какова была судьба рождённых. А кто кого любил, но не родил.

Вернулась серьёзная, спокойная, решительно придвинула стакан с лимонадом и выпила в два больших мужских глотка.

– Ладно, – объявила. – Есть ещё что-то, что я должна знать? Кто ещё у нас деревянный? Вон тот официант – деревянный?

– Нет, – ответил я, оглянувшись, – у него татуировка на руке. Мы татуировок не делаем, нам нельзя портить свои тела. Тело есть видимая часть души.

Гера кивнула на телевизор.

– А эти?

На экране велогонщики разноцветным стадом неслись по горной дороге, с лицами, одинаково загорелыми и за- острившимися от сверхусилий.

– Тоже нет, – ответил я. – Истуканы в большой спорт не идут. Спортсмены находятся под наблюдением врачей, а мы врачей за версту обходим, и сами медициной не занимаемся.

Она подумала, огладила пальцами стол, – ладони у неё были отцовские, с длинными пальцами, кожа на фалангах и у ногтей усталая, отравленная ацетоном: результат возни с красками.

– Значит, – спросила, – если я вижу врача – могу быть уверена, что он – не деревянный?

– Абсолютно, – сказал я. – Нам недоступны профессии, где необходим регулярный медицинский осмотр. Врачи, офицеры, полицейские, водители, машинисты поездов, лётчики, моряки, повара, пожарные, инкассаторы и так далее. Таких профессий несколько десятков, есть официальный перечень, утверждённый государством. Если хочешь быть совершенно спокойной, найди этот перечень и изучи. Я, допустим, работаю на токарном станке, и я тоже обязан приносить справку, раз в два года. Приходится выкручиваться, подкупать врача или подделывать эту проклятую справку, каждый раз рискую, но пока Бог милует. Да и кому я нужен, работяга из токарного цеха? А вот если бы в полицию захотел – меня бы разоблачили моментально. Поэтому большинство наших сидят тихо, не высовываются: кто сторожем, кто дворником, кто полы моет. Читарь одно время держал переплётную мастерскую…

– Ужасно, – сказала Гера. – Очень скучно. И тоскливо.

– Почему скучно? Нам не бывает скучно. Мы же бывшие святые образа, мы не умеем пребывать в праздности и унынии. Мы всегда при деле. У нас и агрономы есть, и программисты. Вон, Елена Константиновна – в науке. И музыканты есть, и архитекторы. И даже кинокритики. Все ребята очень надёжные, живут по заповедям, братьям помогают.

– Ладно, – сказала Гера, посмотрела на меня задумчиво и, как мне показалось, почти благодарно; её дух смягчился. – Ты был прав. Как сейчас говорят, моя жизнь уже не будет прежней. И я не жалею, что про вас узнала. И может быть, я сделаю на эту тему пикчу… Картинку, в смысле. А может, даже не одну.

– Подожди, – сказал я, – последний секрет открою. Есть верный способ опознать истукана. Надо предложить ему зайти в церковь. Истукан всегда откажется и испугается. На паперть взойдёт, и даже в притвор может, но дальше – нет. Память помешает. Это нечто вроде родовой травмы. Храмы были нашими домами, мы не можем забыть, как нас оттуда вынесли. Даже если насильно взять меня, впятером, вшестером скрутить и попробовать поднести к алтарю – я буду орать благим матом и биться в конвульсиях. И все решат, что я одержим бесами. Это будет страшная картина.

– С тобой так делали? – спросила Гера.

– Один раз. Но это было давно.

– Расскажешь?

– Не теперь, – ответил я, смешавшись. – Мне, к сожалению, пора идти. Срочная работа… и ещё друг… Он… Ну… Не совсем здоров.

Она кивнула.

Конечно, я ей не сказал, что друг изувечен по её, Геры, вине. Это было ни к чему. Она поступила, как до́лжно поступить честному человеку, она не имела злого умысла. В конце концов, мы с Читарем пошли в огонь добровольно.

На улице шёл мелкий дождь – ещё один холодный дождь этой холодной весны, бесконечно длинной весны, вместившей столько событий.

Остановились возле её машины.

Две темноликие цыганки, обмотанные тряпьём, старуха и молодуха, хрипло и без энтузиазма попросили нас подать “ради Господа нашего Иисуса Христа”; я посмотрел старухе в глаза, она вздрогнула и поспешно утащила молодую за локоть.

– Цыганки тоже нас чувствуют, – сказал я Гере. – Но не все, а только настоящие ведьмы.

Номеров на её машине не было, заднее стекло украшало объявление о продаже.

– Починила бы вмятину, – посоветовал я, – а уж потом продавала.

– Да пофигу, – беззаботно ответила Гера. – Сойдёт и так. Я уже на чемоданах сижу. Виза, билеты, всё есть. Флоренция ждёт!