Человек разговаривает с ветром

Еще раз прозвучал свист…

Кто-то невидимый зовет к себе напарника? Вряд ли… Слишком нагло. Птица? Непохоже… Он давно уже знает всех местных пернатых, по голосу узнает, кто голоден, кто сыт, укладывается спать или зовет подругу… Нет, это не птица. Так что ж тогда?

А может быть, науськивают собаку?

Олег положил палец на спусковой крючок, пригнулся к самой земле и осмотрелся. Собаку? А-а-а… Олег улыбнулся. Ему все стало ясно.

Еще с вечера мимо самолетов пробежал солдат-собаковод. Впереди него, натянув поводки, бежали рычащие псы. Собаковод прицепил овчарок к тросам и побежал на ужин. Солдаты рассказывали, что одна из них умеет так звонко зевать, как будто все время посвистывает.

Олег облегченно снял руку с затвора. Прошелся. Вернулся. Снова тихо.

Но вот набежал ветерок и донес еле уловимый звук шагов. Олег присмотрелся: со стороны леса к нему шагала смена. Тогда он потрогал автомат и с удовольствием потянулся… Ну что же… Два часа прошли недаром.

Леонид Ризин

ТЮПИН

В полковом клубе было шумно и тесно. Белым пятном засветился экран. Перекосился вправо, потом влево, подскочил к потолку, постоял там немного и упал на стриженые головы.

— Хорошо!

Это сострил кто-то.

— Так и пускай!

В голубом луче киноаппарата поднялся солдат. Посмотрел назад, сощурился и крикнул:

— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…

Сказал, ремень поправил, сел, а все в зале заулыбались.

Погас экран, и в темноте из дальнего угла густым веселым басом повторили:

— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…

Эхом отозвался третий:

— Тюпин… Где ты? Иди, место есть…

А Тюпин?

Тюпину так хотелось бы сейчас смотреть кино, но он на полигоне. Стоит у орудия и смотрит в окуляр прицела. Там, где земля сливается с небом, — силуэт танка. Несколько человек разматывают трос и спешно волокут мишень.

Тюпин отрывается от прицела и поплотней затягивает ремнем влажную шинель. Идет дождь. Не то чтоб проливной, а так — нудный, сеющий дождик. Пахнет грязью, резиной, мокрым железом, какой-то горькой травой и смазкой — той смазкой, которой покрыты трущиеся части пушки.

Орудие стоит, протянув ствол к горизонту, широко расставив колеса, и тяжело опирается на длинные холодные станины. Тюпин мягко вертит рукоятки, и ствол послушно ищет что-то в темноте. У Тюпина добрые мальчишечьи глаза. Округлые и нежные черты лица. Полные губы. Щеки еще не успели загрубеть — да и отчего? Недавно подружились с бритвой… И то не совсем — вон у виска полоска крови запеклась. Он еще и бриться толком не умеет. Кисти рук у Тюпина большие и розовые. Он стирал портянки, когда ему передали приказание: надо ехать. Сказали прямо в умывальнике. Только и успел руки вытереть. И еще успел сказать товарищу: «Наш расчет вызывают зачем-то на полигон, займи местечко в клубе — я успею».

Уже в машине краем уха поймал чужой разговор: приехала комиссия из округа. «Что проверять? Зачем проверять? Субботний вечер… Кино. И, говорят, хорошая картина…»

Тюпин ехал в открытой машине, в кузове. Уныло вилась знакомая дорога. Рядом сидели солдаты из другого дивизиона. Почти не разговаривали — курили только. На полигоне слушали задачу: из всего расчета у орудия осталось двое. Все остальные вышли из строя. Действуют только наводчик и заряжающий. Стрельба ночная. Пять выстрелов всего.

За спиной у Тюпина, шагах в пяти, фигуры генералов. Они о чем-то неслышно говорят. Тут же стоит полковник, командир полка, и смотрит в спину своему наводчику. Тюпин это чувствует. Полковник старается вспомнить все, что он знает об этом парне. Много их служит в полку, и все разные. Это только постороннему может показаться, что они похожи — одновременно поворачиваются, разом ставят ногу, согласованно отмахивают руками и как один подхватывают песню, — но это не так. Тут, смотришь, одному подай романы про шпионов; другому — переводную книгу; тот вечерами песни переписывает; другой штудирует английский; у одного когда-то были руки обморожены, и он на холоде неповоротлив; другой — наоборот: придет зима — рот до ушей; тот нервный — этот слишком хладнокровный; тот — молчалив, а этот — балагур…

Тюпин чувствует на себе взгляд полковника, но не оглядывается. И зачем? Только волноваться будет.

«Как жалко, что картину прозевал, — вдруг вспоминает он. — А может, все-таки успею. Пять выстрелов всего».

«Как жалко, что лица не видно, — думает полковник. — Спина как будто ничего… Спокойная спина».

Тюпин вытер руки носовым платком, чтобы не скользили на рукоятках, нагнулся… На небо посмотрел… пожал плечами…

«Хорошо, — улыбался полковник. — Хорошо».

Стемнело. Дождь не прекращался. Один из генералов кивает головой. Солдат с наушниками и рацией, стоящий около, подносит ко рту микрофон, как эскимо на палочке.

Засуетилась служба полигона. Один бежит туда, другой — сюда. Полковник внешне спокоен, как всегда. Подтянут. Только разве что плотнее сжались губы и брови сдвинулись не то беспомощно, не то драчливо.

У орудия сгорбились и окаменели двое. Вот дали луч и ткнули им, как шпагой, в черноту. Водянистая пелена, и далеко-далеко — танк. Пока он неподвижен.

Это мишень.

Луч погас. Проверка…

Снова луч.