Челтенхэм

Несметное количество разнообразного люда, притиснутое к домам шеренгами копейщиков, глазело на роскошную кавалькаду, двигавшуюся от Стренда к Уайтхоллу. Все радостно приветствовали малыша в бархатном берете, с кислым видом оглядывавшего публику с большущего черного жеребца – с новым королем связывали много ожиданий и стар и млад, и никого, казалось, не волновало, что восшествие этого малыша на престол было и будет оплачено реками крови. Но главное любопытство вызывал принц-регент, надежда Англии, невозмутимо шагавший рядом, держа лошадь за узду. Все думали об одном – этот человек поведет их против окаянных французов. Глостер кивал, видя в толпе знакомые лица, кому-то грозил пальцем и что-то бубнил себе под нос, но всепроникающая сила его голоса была такова, что даже этот полушепот сквозь гвалт продирал до мозговых оболочек: «Джек, веди себя прилично, перед тобой король», «Мэгги, дура чертова, ты хоть сегодня могла не пить?» Что касается графа Роджера, то его, похоже, немало веселило, что собственное пророчество о потомке древнего рода у королевского стремени, сделанное когда-то на не слишком трезвую голову, сбылось в столь буквальной форме.

Конец августа выдался холодным, и ветер с реки пробирался под шелка и парчу.

– Дядя! – не то со злостью, не то с отчаянием громко произнес Эдуард. – Мне холодно! Я замерзаю!

Глостер привычным движением поднял руку, словно за ним двигался не королевский кортеж, а отряд кирасир, и сказал:

– Родж, подержи повод.

Толпа затаила дыхание. В наступившей тишине, нарушаемой лишь звяканьем конских мундштуков да лошадиным фырканьем, Глостер снял короля с седла и, забренчав герцогской цепью и стащив зубами перчатку, надел на мальчика свою волчью безрукавку. Опустившись на колени, он поплотнее закутал короля, пустив в ход сложные ремешки, и позвал:

– Ула, дай термос!

Урсула Норфолк спорхнула с лошади и мгновенно оказалась рядом.

– Хлебни, хлебни, Лу, – велел Ричард. – И потерпи, осталось совсем немного.

Он водрузил монарха обратно на коня, и процессия продолжила путь. Тут раздался громовой рев – как будто народ увидел некое чудо, символизм произошедшей сцены был пронзительно очевиден даже для самых недалеких умов, и восторги еще долго не утихали и после того, как дядя и племянник приветственно помахали толпе с балкона главного фасада Уайтхолла. С другого конца площади, из Букингемского дворца, отстранив штору огромного, в три человеческих роста окна, королева Мария с тоской смотрела на это веселье.

* * *

И королева, и весь Лондон, и вся страна в страхе ожидали, что сейчас-то и начнутся обещанные регентом расправы и казни – недаром Ричард в целости и сохранности привез с собой знаменитую тысячу кольев, уже опробованных в деле. Однако Глостер не спешил с революционными мерами, а повел свою линию весьма тонко. И в парламенте, и в очередном манифесте он выступил с почти евангельским заявлением, что пришел не нарушить закон, а соблюсти его. С королевой Марией он встретился как лояльный подданный, с соблюдением всех формальностей протокола, так что пребывавшая в смятении монархиня сохранила и голову, и венец на этой голове, а также надежду на то, что с регентом удастся договориться по-хорошему. Они еще не знали, что личина законности – это любимая игрушка Ричарда, и скрупулезное соблюдение приличий отнюдь не мешает воплощению его планов.

Первым делом он распустил палату лордов, временно заместив ее Коронным советом, по той причине, что многие из нобльменов запятнали себя сотрудничеством с оккупантами, подлежат суду за предательство и не могут представлять интересы Англии.

– А кого представляете вы, сэр? – в запале закричали с верхних скамей.

– Я представляю армию, – как всегда, бестрепетно отозвался Ричард. – Армия сегодня – самое полное представительство английского народа, который ждет, чтобы изменников постигло справедливое возмездие. Думаю, вам не надо объяснять, достойный сэр, что, если измену не вырвать с корнем, она даст побеги вновь и вновь. Если мы не покараем преступников, то сами превратимся в предателей и заслужим проклятие собственной нации. Все это ясно прописано в законе, с которым, я полагаю, вы знакомы, достойный сэр.

Тут до многих начало доходить, к чему гнет принц-регент, и, надо сказать, они не ошиблись в догадках. Судебная палата, где – лондонцы не верили глазам – в кресле председателя вдруг оказался изгнанник и католик Нортумберленд, ледяной ненавистью ненавидящий всю верхушку лондонской знати, начала сыпать обвинениями как из рога изобилия, а парламент превратился в судилище. Тауэр с его эшафотом заработал как конвейер, а для особо показательных случаев был выстроен специальный помост на площади перед самим парламентом. Также на западной (т. е. противоположной Твидлу) стене Тауэра была сооружена «длинная виселица».