Через двадцать лет (СИ)

Три года минуло с того дня, как тихоня Джеймс Роджерс прекратил своё символическое существование. Три года его место занимал некий Александр Гаррет – подающий надежды мальчик, с полуслова понимавший указания и рекомендации. Он регулярно посещал занятия в Современном Драматическом, не ленился ездить на практику в треклятую лабораторию и снимать узкую комнату в центре. Он носил длинные волосы, прикрывающие уши, и героичностью подбородка не уступал Абрахаму Дженнингсу, с которым судьба свела год назад. Будущий актёр сразу обратил внимание на нового знакомого, а потом стихийно перевёл того в разряд лучших друзей и всюду таскал с собой.

Почему «Александр Гаррет», кстати? На ум приходили далёкие сцены из детства и слова отца, хотевшего, вообще-то, назвать сына Алексом. Или дочку – Александрой. Мать настояла на Джеймсе, используя в качестве козыря свой характер, испортившийся на время беременности. Всё это, конечно, было не принципиально, но пустяк осел в памяти, с сотней других моментов и фактов, значимых и глупых. Была там и деревянная вывеска на стене, случайно зацепившая взгляд жарким летним днём. «Гаррет и сыновья. Юридическая компания». Видит Бог, Джимми Роджерс никогда не сложил бы два момента воедино, но только Джимми уже не было, верно? От него остались три параллельных шрама на сгибе локтя. А добровольное балансирование между прошлым и будущим требовалось озаглавить, чтобы окончательно вступить в другую жизнь.

Так, с минимальными эффектами и усилиями, родился новый человек – ещё незнакомый, непластичный, непонятный. Но само сочетание «Александр Гаррет»… Оно согревало и возвеличивало, будто в морозный день удалось укрыться мягким пледом и нахлобучить изысканную корону на голову. Джимми «примерил» Алекса, понимая, что эту личность надо учиться носить. Благо, теперь возможности позволяли.

Не думать о Луизе тоже получалось. А зачастую было просто некогда.

Этюды, задания, сценки и репетиции. Работа в Современном Драматическом. Новые знакомые и какая-то искрящая, беззаботная действительность. Он стряхивал с себя последнюю шелуху прежнего существования, убеждаясь, что наконец-то идёт вверх. Что старый лис Сэм Гордон был прав – может, давал шанс передумать и лишний раз проверял твёрдость убеждений. Готовность навсегда связаться с искусством. Что бы там этот невозможный тип не ставил себе задачей, а своего добился – помог, показал. Открыл. И направил в нужную сторону, не позволяя оглянуться.

Единственными на кого хотелось оглядываться, были родители: Лили и Клайв сменили адрес, отвечая на вопросы о сыне мастерски неопределённо – уехал. Это не мешало семье встречаться, видеться и перезваниваться. Нечасто, но всё-таки. Для остальных он был тем, кем хотел быть: приятелем и добрым знакомым. Одним из множества в славной компании.

Как-то сразу получилось, что однокурсники пожелали видеть его своим другом. Парни и девушки, многообещающие и посредственные, талантливые и не очень. Кто-то так никогда и не пробился к сценической славе – утрачивали интерес, ломались по пути. Кто-то ушёл в кино или занялся продюссированием, предпочтя избегать огней рампы. Имелись и те, кто, исчезая, быстро забывал Алекса и всех, с кем веселился. Но ещё была особенная группа – люди, видевшие в нём идеальную режиссёрскую сумасшедшинку: преподаватели, состоявшиеся знаменитости, с которыми знакомили студентов, опытные и дальновидные старшекурсники. И Абрахам Дженнингс.

Наверное, молодому актёру, а тогда ещё и певцу, суждено было обогнать прочих и помочь другу создать образ, позднее сросшийся с душой. А может, они оба создали друг друга, в каком-то смысле – взаимное влияние сказалось и на карьере и на характерах. Будущий режиссёр подбавлял серьёзности, тогда как Эйб, закончивший обучение на несколько лет раньше, незаметно и ненавязчиво увлёк приятеля музыкой и игрой на пианино. Поначалу давалось с трудом, а потом легче и легче – композитором Алекс, ясное дело, не стал, но расслабляться под аккорды всё же научился.

Спектакли сменяли этюды, становясь более частыми и длинными. Увлечённость театром перерастала в искреннейшую привязанность и любовь, а недели и месяцы складывались в годы. Очень скоро на горизонте замаячил собственный выпуск, ставящий не точку, а скорее многоточие под первым этапом. Дальнейший путь был открыт любым возможностям.

* * *

- Джимми! Эй, Джимми, чтоб тебе провалиться, подожди!

Страх расползается где-то в районе лопаток, парализуя и пресекая движения. Он замирает посреди тротуара, не в силах шевельнуться, не в силах ответить на зов и понять, кто и зачем окликает. Джимми? Сердитый женский голос слышен, наверное, через всю улицу.

- Да погоди же ты, нам надо поговорить!