Через секунды, сквозь века (СИ)

— Его нет, — светловолосая голова поднялась, и Илья отшатнулся, врезавшись в края сидения кресла. С тонкого лица Саши смотрели абсолютно черные глаза. Его губы кривились, ломались, скалясь. Угрожающий рык, который, казалось, не в состоянии издать человеческое горло, заставил Илью вздрогнуть от ужаса. И голос стал другим. Страшным, чужим, ледяным. А потом пришла настоящая ярость. На себя, на собственную трусость, на то, что он потерял столько времени.

— И кто же ты? — ноги не держали, но садиться он не собирался. Только так, стоя, смотреть на то, чем стал вдруг Саша, смотреть сверху вниз. — Артур? Брайан? Элиас?

От прозвучавших имен Саша зашипел потревоженной змеей.

— Проклятый грешник! Трус, заслуживший свой ад! — он дернулся вперед, и Илья не успел. Цепкие ледяные пальцы сжали его запястье, мгновенное головокружение, и реальный мир вдруг исчез, сменившись кадрами, обрывками чужой жизни.

…Лес — заметенный снегом, темный, страшный. Расплывшиеся кровавые следы, ведущие куда-то вглубь. Бездыханный волк и человек в разодранной одежде. Из-за кровавой корки лица было почти не разглядеть, но он дышал, он был жив.

…Незнакомец тяжел, и под его тяжестью ноги проваливались в снег глубже, чем обычно. Дорога до дома измотала и закончилась, когда уже пришла ночь.

…Неровный свет от очага выхватывал скудную обстановку, деревянные стены, развешанные пучки трав и лежащего на грубо сколоченной кровати человека. Уже без одежды, чисто обмытый — он был в беспамятстве, метался от жара, но даже таким Илья его узнал. Тот самый, с рисунков Саши. Только здесь он старше, черты лица тверже и грубее.

…День и ночь сливается в одно. Иногда от вьюги сотрясался дом, иногда волчий вой заставлял волоски на теле подниматься дыбом. Раненый уже не метался от жара, и Илья видел его глаза, но не успел зафиксировать их цвет.

Он увидел их позже, когда мужчина оказался вдруг так близко, что была видна каждая ресничка. Его взгляд был таким жарким, яростным, шалым, почти ненавидящим. Они много и подолгу разговаривали, рана на боку и груди затягивалась и тому, чьими глазами смотрел Илья, не хотелось его отпускать.

А потом Илье показалось, что это он почти кричит от поглотившей вдруг боли, счастья и удовольствия. Чужие объятия были такими властными и сильными, губы — до странного неопытными, но жадными. Тело было словно в лихорадке, боль между бедер можно было едва терпеть, но в груди разливалось странное, безумное счастье.

…Одиночество и тихое отчаяние день превратили в ночь. Илья не знал, не мог знать чужих мыслей, он только чувствовал, но они заставляли дыхание срываться. Дни сменялись днями, закончилась зима, пришла весна. Тоска немного утихла, или тот, кто ее чувствовал, привык к ней.

…Всадники заполнили весь двор. Громкие, страшные, в черных хламидах и цепях. Никаких объяснений, только ярость, безжалостность и холод металла, обжегшего запястья.

…Усталость, страх, голод, сырость и холод. Он сутки провел в каменных застенках, и дневной свет ослепил на миг. Свет факелов, орудия пыток, и голос, говоривший на незнаком языке, но Илья его почему-то понимал. Обвинение в колдовстве. Удивление — это все, что накрыло девятым валом. Удивление и непонимание. А потом появился ОН. Когда-то спасенный, когда-то любовник. Он в серой хламиде инквизитора, его глаза были холодны, но во взгляде за ненавистью плескалась тоска. Он смотрел и говорил, говорил, говорил, без утайки рассказывая, как заблудился в лесу, как на него напал волк и как его спасли. Спасли только для того, чтобы околдовать, погубить душу давшего обет целибата. Совратить, заставив желать себя, возлечь с мужчиной, полюбить его больше своего святого долга. Что это, если не колдовство?

…Илья кричал, захлебываясь криком и слезами. Кричал от чужой боли, наполнявшей его собственное тело. Все, все, что угодно, только бы прекратились эти пытки, только бы пришел конец. Порванные сухожилия, поломанные кости и мертво все внутри. Приговор прозвучал, как музыка. Конец, скоро будет конец.