Черные крылья Ктулху. Истории из вселенной Лавкрафта

Истории, семейной истории свойственно повторяться, грехи отцов ложатся на детей и так далее и тому подобное, но повторяться не в точности и не так, как вы могли бы предвидеть, ибо ужас ситуации заключался лишь в том, что после долгих счастливых лет Маргарита начала отдаляться — не потому, что изменила или решила развестись, и уж точно не потому, что я вышиб ей мозги из крупнокалиберного пистолета или вынудил это сделать. Все намного проще: у нее нашли рак мозга, и после бесконечных судорог, горячечного бреда и госпитализаций, во время одной из которых я в последней раз видел ее подключенной к мониторам и трубкам, как бессмысленный предмет, а не свою любимую, научившую меня, совершенно неожиданно, быть человеком; после того, как я не мог больше набраться смелости, чтобы навестить ее или прошептать ее имя, я снова заглянул в темноту и вспомнил странные видения своей юности, и оказалось, что мой спутник, мой наставник со множеством забавных имен, которые я выдумал для него, мой безымянный друг все еще ждет меня, как будто это было вчера.

Трусость и отчаяние. Как ни прискорбно, я повел себя совершенно по-человечески.

Падая с черного неба к подножию огромного идола, более похожего на бога, чем любые порождения человеческого воображения, я понимаю, что мое единственное преступление состоит в том, что я лжец, утверждавший, будто готов к этому путешествию, хотя на самом деле нет, что я не сумел отринуть свою человечность — или же внезапно обрел ее вновь.

Я зову своего спутника. Я произношу незнакомые слова, словно апостол, лепечущий на чужих языках^{152}

, спрашиваю, друг ли он мне, был ли он мне другом всю мою жизнь. Я говорю ему, что у меня есть имя — Джозеф. Я спрашиваю, как его зовут, и каким-то образом вторгаюсь в его сознание. Передо мной мелькают отрывки его жизни, я узнаю, что он был астрономом, работал в Аризоне около 1910 года, звали его Эзра Уоткинс, и в глубине его души тоже жила незатухающая тайная боль. Он боится, что я могу вскрыть нарыв и вынудить его признать свою боль, прежде чем темнота поглотит его полностью и навсегда.

Он отталкивает меня, словно в панике, кричит, что все это нужно отбросить, забыть, отринуть — он вновь и вновь повторяет эту фразу, словно мантру, — и я чувствую его безмерное беспомощное отчаяние, когда в нем начинает пробуждаться память об отринутой человеческой жизни.

Он начинает вопить, издавать тот самый невероятный, неописуемый вой, но на этот раз я не могу присоединиться к его песни. Из моего рта вылетают одни лишь слова, мой голос слишком тихий, как у маленького мальчика, ломающийся, писклявый.

Наши крылатые носильщики приходят в смятение.

Этот слишком тяжелый. Он не чист.

Они отпускают меня. Я падаю сквозь космос, сгораю в окружении звезд, ослепленный их светом, все дальше от каменного бога, все дальше от черных солнц и водоворота тьмы.

Я зову Эзру Уоткинса. Я пытаюсь нащупать его руку.

Но его рядом нет, и я чувствую, как из моих ушей течет кровь.