Черные кувшинки

Мы пошли. Как всегда, я срезала путь через парковку возле Музея американского искусства. Как всегда, проходя мимо этого чудища, сморщилась от отвращения, которое вызывала его безобразная архитектура в духе 1970-х. Разумеется, я в курсе, что изначально планировалось скрыть здание за большим садом. Много лет назад они даже высадили перед музеем туи и бирючину. И назвали все это импрессионистским парком. Ха-ха. Но я знаю немало тех, кто ни за что не согласится заменить привычный забор на живую изгородь. Полагаю, сейчас, когда французы выкупили участок у американцев, а в здании собираются устроить музей импрессионистов, они вырубят весь этот так называемый парк. И если бы меня спросили, что я об этом думаю, я бы сказала, что я – за.

В любом случае, я умру раньше, чем все это будет реализовано. Пока что они ограничились тем, что поставили позади музея четыре стога сена. Еще бы вилы воткнули! На мой взгляд, сено плохо сочетается с туями, зато туристам нравится. Они обожают фотографироваться на фоне стогов.

В молодости я довольно часто гуляла за музеем и расположенной чуть дальше галереей Камбура. Дорога там идет в гору, и сверху открывается неплохой вид на утопающую в зелени крышу музея. Туристы туда не ходят. Хотя, если говорить о видах, самый красивый – с высоты холма, на котором стоит водонапорная башня. Мне туда уже не дойти. Остается только вспоминать.

Я шла и шла, постукивая палкой по тротуару. Меня обогнала группа из пяти стариков – не таких старых, как я, но и не молоденьких; они болтали по-английски. У нас всегда так. В будни в Живерни безлюдно, как в любой другой деревне, если не считать автобусов с экскурсантами. Три четверти туристов говорят по-английски. Их высаживают в начале улицы Клода Моне, они проходят ее в оба конца – до церкви и обратно. По пути туда разглядывают галереи, по пути назад кое-что покупают. В выходные – дело другое. В выходные у нас нашествие парижан. Ну и из других городов Нормандии народ приезжает, но не много.

Спины стариков были все дальше, а я продолжала ползти как черепаха. Будь моя воля, перед галереей Канди я бы точно ускорила шаг. Амаду Канди принадлежит самая старая в Живерни художественная галерея.

Я хожу мимо нее уже тридцать лет. И все тридцать лет она меня раздражает.

Лавка похожа на пещеру Али-Бабы. Завидев меня, на пороге появился хозяин.

– Привет, красавица! Все мотаешься туда-сюда?

– Здравствуй, Амаду. Извини, я спешу.

Он захохотал во всю свою великанскую глотку. На моей памяти он в деревне единственный африканец. Родом из Сенегала. Иногда я останавливаюсь с ним поболтать. Он делится со мной своими планами. Мечтает в один прекрасный день купить и продать Моне. Сорвать джекпот. Любое полотно с «Кувшинками». Хотя бы с черными… Порой он тоже шатается в окрестностях мельницы Шеневьер. Амаду Канди заключил немало сделок с Жеромом Морвалем. Я ему не доверяю. К тому же мне стало известно, что не так давно к нему заглядывала полиция.

Я продолжала идти. Такое впечатление, что улица Клода Моне с каждым разом становится все длиннее. Туристы вежливо расступаются, пропуская старую даму. Находятся придурки, которые меня фотографируют. Как будто я часть пейзажа.

Дом семьдесят один.

Наконец-то!

На почтовом ящике надпись: «Жером и Патрисия Морваль». Можно подумать, здесь по-прежнему живут муж и жена. Но я понимаю Патрисию. Ей не хочется отскребать с почтового ящика имя покойного мужа.

Я несколько раз позвонила в колокольчик. Она вышла.

Вид удивленный.

Что, в общем-то, нормально. Мы уже несколько месяцев толком не общались – так, кивнем друг другу, встретившись на улице, и все. Я подошла к ней и чуть ли не в ухо прошептала:

– Патрисия, мне надо с тобой поговорить. Я должна кое-что тебе сообщить. Я кое-что узнала, а еще кое-что поняла.

Она пропустила меня вперед, но я успела заметить, какая она бледная. В длинном коридоре висели две картины с «Кувшинками». У меня закружилась голова. И мне показалось, что Патрисия старательно отводит от них глаза.

Слюнтяйка. Всегда такой была.

– Это… это насчет смерти Жерома? – пробормотала она.

– Да. Но не только.

Я заколебалась. Терять мне больше нечего, это верно, но все-таки швырнуть правду ей в лицо… это как-то… Посмотрела бы я на вас, окажись вы на моем месте. Поэтому я подождала, пока она усядется в кресло в гостиной, и только тогда сказала:

– Да, Патрисия, так и есть, это касается смерти Жерома. Я знаю имя его убийцы.

24

Сильвио Бенавидиш терялся в догадках: что в пруду с кувшинками забыли крокодилы? Разумеется, каждый художник имеет право на свободу самовыражения, но, может, на сей раз автор – некто Кобамо – имел в виду какой-то скрытый смысл? От нечего делать Сильвио принялся считать крокодилов, спрятанных на картине Кобамо между кувшинками, и повсюду натыкался взглядом то на глаза, то на ноздри, то на хвост.

У него за спиной открылась дверь, в галерею вошел Лоренс Серенак. Инспектор Бенавидиш повернулся к Амаду Канди.

– Я же вам говорил, он вот-вот будет, – с нескрываемым облегчением произнес он.